Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Помню — нет, это уже снится мне: осенние ветры срывали с деревьев желтые заплатки, белая дорога сделалась черной и жидкой, а мы все бродили по вечерам, прижимались к теням глинобитных дувалов и подолгу стояли, невидимые даже ветру, даже луне, что глядела из разорванных облаков. А однажды хлестал дождь, смешанный с обрывками колючей листвы, и прыгали, суматошились арыки, трепетали огоньки в квадратных окошках, было холодно, а пахло почему-то весенней раскатистой грозой. В ту ночь впервые я взошел по шатким ступенькам плоскокрышего домика, и скрипнула дверь крохотной, как пароходная каюта, каморки. Свет лампочки трепетал и раскачивался, и серое, похожее на солдатское, одеяло на узкой коечке показалось мне ослепительно-белым, как невестино платье. И белой, необычайной, почти несбыточной чистоты были комнатка, стол, покрытый бумагой, кофточка Веры — на самом деле голубая, — и лицо Веры, и волосы... Все было вокруг белым, ясным, как нетронутый снег, как метель, как расплавленная сталь, как вспышка электросварки...

В ту ночь я опоздал к машине и добирался в часть один — восемнадцать мереных-перемеренных верст по ураганной степи. Казалось, что шквал подхватит и понесет меня — легкого, крылатого, — и казались мне ласковыми, мягкими, будто слезинки Веры, осколки резкого дождя, и было не страшно и не одиноко мне в безлюдной, иссеченной ливнем, степи...

Становится трудно дышать, я просыпаюсь.

Я вижу — близко-близко — серые, чуть с зеленинкою глаза. И чувствую мягкие губы на своих губах. И ощущаю упругость женских ног. Дожидаюсь, пока губы отрываются. Говорю:

— Глупая. Ведь я женатый.

— Ноги у меня обгорели-таки, — жалуется Фая.

— Идем, — говорю я. — Еще часа три поработаем.

— Дрыхнешь, паршивый сын паршивой собаки? — тотчас говорю Мушуку, чтобы скрыть неловкость и смятение. — Дрыхнешь, а работать кто будет, ну, вставай.

— Отвернись, — просит Фая. — Оденусь.

Это уже совсем смешно.

— Ладно, — говорю я и, стоя спиной к Фае, рассказываю новость, услышанную возле конторы. Жду, что Фая примется вздыхать, а может, и плакать, она выслушивает молча и отвечает лишь:

— Можешь поворачиваться.

Ох, как мало знаем людей! Они, в общем, непознаваемы и непонятны.

И еще я думаю: а что, если в жизни случается только единственная любовь и, заболев ею, человек уже не излечивается никогда? Если так — что делать мне? С собой? С Верой? И теперь, наверное, с Фаей?

— Знаешь, — говорит Фая. — Ты не рассердишься? Голова разболелась. Что, если удеру в поселок на попутной? Без меня справишься?

— Справлюсь, — говорю с облегчением. Без Фаи сейчас будет проще. Хочется остаться одному. Потолковать с Мушуком. Побрести, медленно и бездумно, по разогретому, пахнущему деревенской баней Кара-саю.

— Слушай, — говорит Фая и обнимает меня, мы почти одинакового роста, и губы ее снова на моих губах. — Я пойду, — говорит она. Смотрю вслед, зову Мушука, раскрываю пикетажку, перечитываю строки, чтобы как-то сосредоточиться.

«Элементы залегания песчаников выдержанные...»

— Песчаники выдержанные, — говорю вслух. — А вот люди бывают невыдержанные, вроде меня. Слышишь, собакин сын?

Щенок не реагирует на мою отчасти витиеватую мудрость. Он только что поймал ящерицу, та удрала, оставив хвост в зубах Мушука, и пес, опешив, стоит, держит в зубах трепещущий хвост ящерицы и молча удивляется сложности жизни, а также и ее несправедливости.

День тянется бездарно, ему нет конца. Письмо не ладится, идти к девчатам в камералку неохота. Зря не поехал в поле. Теперь уже поздно, скоро все вернутся.

Ищу для себя отдушины: извлекаю обшарпанный, без ручки чемодан. Главная ценность литологической партии, принадлежащая троим: Грибанову, Залужному и мне. Геологам новейшей формации, как язвит Нера. Сочетающим в себе противоположные, по заверениям некоторых ретивых читателей «Комсомольской правды», стихии — «физику» и поэзию.

Я напечатался однажды в республиканской газете и посылал стихи в журнал, отличившийся последнее время тем, что семизначную цифру собственного тиража он обозначил жирным шрифтом, напоказ. Из семизначного журнала ответили так, что понять было трудно: то ли похвалили, то ли облаяли. Залужный к славе не стремится, творит ради собственного удовольствия. Левка Грибанов мечется между поэзией, прозой и кинематографией, сочиняет сценарий под свежим заглавием «Пустыня покоряется отважным» и намеревается послать его самому Чухраю — должно быть, потому, что Чухрай ставил «Сорок первый», где, как известно, действие происходит в песках... Но и стихи Левка не забывает.

Готовые произведения отстукиваются на задрипанной машинке, оглашаются, обсуждаются, складируются в чемодан. Время от времени содержимое чемодана вытряхиваем на стол, перечитываем заново, рвем, спорим... Случается — ругаемся. Даже ссоримся. Быстро миримся.

Тащу наугад, искушая судьбу. Мне везет: стихи попадаются веселые.

Тоже продукция Темки в холостяцкую пору. Посвящалось Энергии Денежко. Стихи, разумеется, с некоторыми преувеличениями относительно стройности, солнечного сияния. Но эта сторона дела не вызвала у Нерки, понятно, возражений. Она возмущалась по другому поводу: «Как можно писать такую ерунду, вы только послушайте — «разломом первого порядка ты жизнь мою пересекла...» Серьезные люди, а такое несут». При всейНеркиной ядовитости господь бог, распределяя дарования, зловредно лишил Нерку чувства юмора, это как-то сразу не обнаружилось, а после стихов Залужный мигом излечился от любви, услыхав таковы слова...

Не убирая чемодана, валюсь опять на койку.

Со мною обстоит не очень сложно.

Еще на первом курсе — после практики — я узнал: геология не похожа на то примитивное лакировочное изображение, какое чаще всего встречается в книгах, в кинофильмах, в легоньких песенках. Никакого изысканно-романтического антуража. Геология — не сплошные открытия и подвиги, не звон гитары у ночного, из аккуратных, заранее приготовленных плашек, елочного костра. Геология — совсем другое, я понял, и не то чтобы смирился с крушением наивно-романтических иллюзий, а просто заставил себя воспринимать жизнь такой, какая она есть. Я знал твердо уже в студенческие времена: вся моя жизнь пройдет в неустроенных полевых домиках и палатках, на жаре и в клубах песка, в пронзительных дождях и на горных осыпях, в бесконечном, утомительно-однообразном захаживании площадей. Я буду таскать каменные рюкзаки, я буду непрерывно вожделеть глоток холодной, ключевой, а не противно-тепловатой, не утоляющей жажды воды...