Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

— Не надо, Марк, — просит Фая. — Если все правда, то это ужасно, а ты еще треплешься, неужели тебе настолько безразлично?

Вертит мой карандаш, потом берет перевернутый чистой стороной листок бумаги. Один из экземпляров моего заявления. Отнимаю, откладываю подальше.

— Абсолютно безразлично, — говорю я. — Больше того: всем прочим формам человеческого существования предпочитаю землянку в расцветающей пустыне у подножия горного хребта Мушук.

— Ты дурак или ты кто? — говорит Фая.

— Или кто, — говорю я. — Значит, так. Пресс-конференция у начальника партии закончена, техник-геолог Эф. Никельшпоре может приступить к исполнению служебных обязанностей.

— Марик, — говорит Фая, — мне неприятно говорить. Но я обдумала по дороге... Подаю заявление об увольнении. По собственному желанию. Говорю официально.

Глядит на меня почти со страхом. Знала бы, что я спрятал от нее сейчас.

— Заявление принято, отвечаю официально, — говорю я.

Я омерзителен себе.

— И добавляю уже неофициально, — говорю я, — прошу не заносить в протокол: катись с попутным ветром, роняя скупую слезу.

Я последний гад, уж точно. Но ведь я говорю не только Файке, а и себе...

— Марик, — спрашивает она, — ты считаешь меня дрянью, да?

Признать ее дрянью — значит обозвать дрянью и себя.

— Да, — говорю я. — Устраивает столь откровенный обмен мнениями?

Не могу ханжить. Того и гляди меня прорвет и я вопреки всякой логике покажу Файке свое заявление. Нет, не покажу. Я отнесу бумагу Дипу, смоюсь ночью, куда глядят глаза, вскочу на попутный порожняк, доберусь до Каракудука, бросив здесь книги, две простыни, рваные сапоги с телогрейкой. Прихвачу только машинку. И принадлежащие перу М. Дымента стихи.

— Думаешь, мне так уж весело? — вырывается у меня. — Думаешь, ребята обрадуются? — говорю со злостью. — Станут танцевать канкан среди безводной пустыни? Ты плохо знаешь их. Право же, не будут танцевать канкан. Даже вполне жизнерадостный и праведный Игорь Пак. И архисознательный Артемий Залужный. И страдающий от неудачной любви, но закаленный в солдатских буднях Лев Грибанов. Никто не будет отплясывать, исключая разве четвероногое по кличке Мушук.

Я выпаливаю тираду, чтобы не дать Файке высказаться дальше. И чтобы не выдать главного, своего.

— Можешь считать меня дрянью, — говорит Фая. — Твое право. Но у меня есть право, закон все равно на моей стороне, и я уйду ...

— Прямо Верховный суд, не экспедиция, — говорю я, тоскуя. — С утра только и слышу: закон, закон, право... А обязанности никто не поминает...

Так мог бы сказать Романцов.

— Закон действительно на твоей стороне, — говорю я. — Знаешь что, Файка, ты катись отсюда, иначе я могу забыть о золотом правиле рыцарей и отозваться о тебе весьма непочтительно.

— Это и я умею, кстати, — говорит вдруг Файка и смеется. — Хочешь, продемонстрирую?

— Валяй, — разрешаю я и радуюсь: вот, Файка перестала реветь, уже хохочет, значит, с нею обошлось нормально. А со мной? А с другими?

Дверь взвизгивает и ударяется в стенку, вместе с клубком пыли в землянку влетает Нера.

— Марк, — говорит она, — это правда?

— Это правда, — говорю я. — Все правда. Можешь писать заявление по собственному желанию, закон на твоей стороне и на стороне Файки, вообще на всеобщей стороне стоит этот закон. Прием жалоб и заявлений трудящихся в любое время сегодня и ежедневно. Подпись: начальник партии Дымент.

— Что — правда? Какое заявление? — переспрашивает Нера. — Ничего не пойму.

Глаза под толстыми стеклами у нее и в самом деле недоумевающие, соображаю: дал маху.

Все равно. Файка проболталась бы. Пусть уж лучше из первоисточника.

— Многолюдный митинг состоится вечером, — сообщаю я. — Пока провожу индивидуальную разъяснительную работу. Дело, значит, в следующем...

— Не может быть, — говорит Нера, выслушав, и перекидывает косу назад. Очки поблескивают потерянно.

— Тряпка для вытирания полов — у тети Лиды, — сообщаю я. — Лучше принеси заранее. Слезы ваши — уборка тоже ваша.

— Подумаешь, — говорит Нера. — Нашелся герой. Нашел чем пугать. Пустыня — как елка: зимой и летом одним цветом.

— Люблю доморощенные афоризмы на уровне детского сада, — говорю я. — Люблю. Свидетельствует о начитанности, а также об интеллектуальности. Последняя, как известно, — первейший признак современного молодого человека. Значит, не будешь писать заявление?

— Люблю форсистых мужиков, — говорит в тон Энергия Денежко. — Воображают себя мужественными, стойкими, готовыми преодолевать любые трудности.

Это уж вовсе — как ладонью по морде.

— Спасибо, — говорю я. — Митинг состоится вечером. Там и покритикуешь. Гуд бай, детки. Начальник партии будет готовиться к инструктивному докладу. О текущем моменте и наших задачах.

Девчата уходят, я слышу, как они смеются за окном. Кажется: они все поняли, смеются надо мной.

Одеваюсь. Ищу, куда бы засунуть лишние экземпляры заявления. Засовываю в первую попавшуюся книжку.

Достаю пластиковую папку. Вкладываю туда первый экземпляр.

Иду по улочке, стараясь, чтобы никто не видел меня.

Сижу в кабинете Перелыгина. Все не доходит очередь.

По-моему, в его кабинете давно следовало снять дверь, оставив открытый проем: так и так дверь нараспашку.

— Товарищ нашалник, — говорит молодой, с чеканным античным лицом таджик, — большая просьба, товарищ нашалник. Очень большая у меня просьба...

Всегда с любопытством смотрю на Перелыгина, когда он ведет прием.

Кажется, главная черта Перелыгина — естественность: держит себя, как ему хочется. Вернее, пребывает в нормальном, обычном состоянии. Трудно это. Чаще всего, хочешь того или не хочешь, под посторонними взглядами немного «играешь на публику». А у Дипа иначе.

Знаю, какую манеру выработали для себя иные руководящие товарищи.

Войдешь к такому в резиденцию — встает, делает несколько шагов навстречу, протягивает обе руки: «Здравствуйте, милости прошу». Широким жестом указывает на мягкое кресло. Ждет, пока сядешь. Опускается на простой демократический стул. «Я вас слушаю». Весь обращается во внимание. На столе— ни единой бумажки, только авторучка с подставкой да блокнот формата Большой советской энциклопедии. Слушает не перебивая. Умело. Тренированно. Иногда записывает что-то. Зазвонил телефон. «Извините, пожалуйста. Одну минуточку». И в трубку: «Прошу через десять минут. У меня сидит товарищ». И снова тебе: «Извините. Слушаю вас». Стучат в дверь. «Прошу подождать. Восемь минут». А в глазах — пустая любезность. Или, наоборот, любезная пустота. И не стоит эта вежливость куска бросовой породы. И ни черта не решит в конечном счете архилюбезный и вежливый начальник, и забудет о тебе, как только исчезнешь из сектора наблюдения его руководящих очей.