Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

— Звони Паштенке. Транспорт в разгоне. Пусть пожарку выделит.

Это Перелыгин озорует. Машины есть, хотя бы его персональный «газик», поскольку сам Дип восседает в кабинете. Но Джону всегда выделяет либо пожарку, либо «скорую помощь». Прямая и нехитрая символика: бухгалтерия вечно «горит» с деньгами. Наш «министр финансов» давно понял намек и все равно каждый раз обижается, это веселит Перелыгина.

— Отправляйся, — говорит он. — Получка завтра? Не забудь с Бжалавой рассчитаться, он крепко выручил, прохвост. Не заскучал? — это говорит мне. — Потерпи. С тобой разговор особый.

И не дожидается, что я скажу.

— Давай, — говорит он Наговицыну, тот стоит у дверей. Наговицын ковыляет к столу, раскрывает папку, Дип подписывает одну бумагу за другой, будто даже не глядя. На самом деле он успевает ухватить существо. Подписывает и говорит по телефону:

— Никогда не повторяй дважды. Слышал. Сказал — дам. И нечего трезвонить попусту. Откуда звонишь? А почему не с шахты? Запомни — твое место там. И нигде больше. Увижу в поселке днем — читай на доске приказов. Все.

И вдруг хохочет.

— А к Локтионову жена приехала. Ну, к бригадиру проходчиков. Два месяца томился мужик, аж норму сбавил. Приехала, как миленькая. Привезла ему тещу. Какого-то шуряка. Вот подарочек!

— Не подпишу, — говорит Наговицыну, кидает в корзину. — Липа. И не подсовывай. Уже пробовал раз. Помню. Мало ли что — рабочком. Директорскому фонду — я хозяин.

Наговицын виновато склоняет голову. Спорить с Перелыгиным не смеет. Ни при каких обстоятельствах.

— Чего шумят? — спрашивает Перелыгин, прислушиваясь к голосам за перегородкой, там коридор.

— Прослышали — деньги будут выдавать, — поясняет Наговицын.

— До завтра — кассу на замок, — говорит Перелыгин. — Передай Атлуханову: одеколон с прилавков изъять. На склад. На два дня.

Понятно и это: с получки — у нас же сухой закон! — могут найтись любители выпить одеколончику.

— Иди, — говорит Перелыгин Наговицыну. — А липу не подсовывай. Нашли остронуждающегося — Кольцова. Меньше за бабами ухлыстывать надо — целе́й получка будет.

Наговицын молчит. Наговицын возражать не станет в любом случае. Не та натура.

— Никого не пускай пока, — говорит Перелыгин вдогонку. Но поздно: врывается Коновалов — из бригады проходчиков. Один из лучших у них трудяга. Кладет — нет, швыряет — скомканный листок. Перелыгин расправляет, а Коновалов тем временем кричит:

— Молоко шахтерам положено? Положено. А когда выдавали? Морковкина заговенья дожидаетесь? Каскетки всем пятьдесят восьмой размер выдали, богу на смех... Давайте расчет, к хреновой матери.

Проходка — узкое место, на шахте нелады, вся наежда на бригаду Локтионова. Может сорваться план.

— Демагог, — говорит Перелыгин. — Болтун. Баба. Иди в отдел кадров. Мотай подальше.

Коновалов смотрит ошарашенно. Ясно: заявление катал сгоряча, хотелось поорать вдосталь, удирать нет смысла, заработки у проходчиков отличные, и вообще с ними Перелыгин изрядно-таки нянчится, даже квартиры выделил без всякой очереди. Коновалов знает все это.

— Дмитрий Ильич, — говорит Коновалов, он сразу точно сделался меньше ростом, и голос другой. — Товариш, начальник, — он тянется к заявлению. Перелыгин прихлопывает листок широченной ладонью.

— Все, — заявляет Перелыгин. — Разговор окончен.

— Отдел кадров, — говорит в трубку. — Отдел кадров? Зайдет Коновалов. С шахты. В приказ: уволить за нарушение трудовой дисциплины. Сегодня. Да, с двухнедельным пособием.

— Дмитрий Ильич, — просит Коновалов. — Я ж только-только семью перевез.

— Обратно увезешь, — говорит Перелыгин. — Сегодня у меня митингуешь, завтра — на шахте. Нытиков не терплю. Хочешь жаловаться — иди в рабочком. Скажи, что уволили без согласования с ними. Наговицын! — Дип чуть повышает голос. — Не впускай пока никого.

Остаемся вдвоем.

Сейчас выну из папки заявление. Чистенькое. Отпечатанное на машинке. Правда, с неровными строками. Зато буквочки расположены симметрично. Перелыгин посмотрит мельком, прицелится красным карандашом, начертает: «ОК. В приказ». И молча вернет мне. Или нет, скажет: «Трус. Дезертир. Демагог. Катись отсюда к такой, вот такой, и еще разэтакой матери».

Или — не так. Перелыгин встанет, положит руку на плечо. «Что ты выдумал, Марк. Не такая уж тягость — переживете. Не такое нам приходилось. Я вот двадцать лет полюю, и в город пряником не заманишь, а вы молодые, у вас все впереди. Кроме того, сам понимаешь, для геолога поле — главное. Не по глупости же выдумали директиву. Ты заявление забери, никто больше не знает —я и ты. А с ребятами потолкуем вместе, ты подумай, как и что».

Нет, не скажет этого Дип. Ему ли разводить сюсюканье. И я еще не помню, чтобы Перелыгин кого-то задерживал на работе. Разве что приказывал трест. У Перелыгина известное правило: работаешь — работай. Не хочешь — не надо. Подневольный работник — не работник. Лучше один настоящий, чем два плохих. Вот какая у него теория.

Молчу и терзаю «молнию». Знакомый перелыгинский лексикон, подобающий таким случаям, вспоминается мне. Хотя разве это самое страшное... Тяну замочек «молнии». Он сухо трещит, папка понемногу разверзается.

— Вот что, Дымент, — говорит Перелыгин без эмоций. — Хотел тебя вызывать, хорошо, что сам догадался прийти. Разъясни своим: каждый имеет полное право уйти по собственному желанию. Держать не стану: закон есть закон.

Чувствую себя не лучше Коновалова, гляжу опешенно. Держать Перелыгин никого не держит. Увольнять, коли провинился, — сразу, без разговора. Но такого, чтобы авансом предлагал уматывать, еще не случалось.

А я-то рассвирепел на Романцова. Что, сговорились, что ли? Ну да, сговорятся они — Дип и Романцов... «Две вещи несовместные». Или, зло вдруг думаю я, просто не очень мы здесь нужны?

Ничего не успеваю ответить, дергаю «молнию», она потрескивает, похоже на электрический негромкий разряд.

— Разъясни, — говорит Перелыгин. — И если кто захочет, пусть катится на легком катере — знаешь, куда? Трусы и дезертиры, хлюпики всякие мне тут не нужны. Понял?

Теперь я все понял. В технике это называется испытанием на прочность. Конечно, Перелыгин рискует. Хотя как сказать. И в самом деле — надежный работник лучше двух колеблющихся. Двух трусов. Двух потенциальных дезертиров.

— Мне Романцов уже разъяснил, — говорю, стараясь быть небрежным. Листок будто ворочается в папке и вот-вот выпрыгнет наружу. Застегиваю «молнию».

— Успел он, значит, — раздумчиво говорит Перелыгин. — Ну, хорошо...

Тон достаточно грозный, я не могу понять — почему.

— Я пойду, Дмитрий Ильич? — спрашиваю я и собираюсь встать. Но тотчас догадываюсь: уходить нельзя. Перелыгин ведь может догадаться, зачем я заявился, если тотчас уйти.