Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Говорит — я по часам приметил! — двадцать семь минут. Не останавливаю, жду, когда иссякнет.

Наконец Сазонкин исчерпывается. Пожаловавшись еще на то, что не дают квартиры и приходится мыкаться в общежитии, принимается расстилать постель. Улучаю момент, выхожу на веранду.

Густая чернота заливает поселок, давит глухая тишина. Слева — странные, напряженные голоса. Не вдруг догадываюсь, что это в клубе идет фильм. Удивительно: когда смотришь на экран, то кажется, будто говорят естественно, а вот слушаешь звук, не видя фильма, и голоса ненатуральны, напряжены...

Итак, я в поселке Мушук. Чуть ли не крупнейшее в стране месторождение золота. Что я увижу здесь и о чем буду писать — пока не ясно. Жаль, встреча с Забаровым оказалась мимолетной, уехал в партком производственного управления, обещал вернуться лишь на следующий вечер. Забарыч ввел бы в обстановку. Он умеет быть беспристрастным и точным, немногословным и емким. Многое стало бы понятным. Завтра приедет и наговоримся всласть, вспомним давние времена, когда он был парторгом ЦК на заводе, а я редактировал многотиражку.

В стороне вспыхивают огоньки сигарет, красные глазки плывут на разных уровнях. Отчетливый голос жалуется:

— Девочки, вы как хотите, а я так не могу.

— И не моги себе на здоровье, — говорит мужчина. — Ты через «не могу» попробуй.

Третий, насмешливый и молодой, пропел:

— «Партия велела, комсомол ответил — есть!»

— А ты поосторожней бы, — советует еще один. — Не шутят этими вещами.

Насмешливый говорит:

— Пошел ты, не притворяйся сверхправильным, будто мы тебя не знаем.

Голоса удаляются. Непонятный кусочек жизни словно вспыхнул передо мной и растаял в темноте, как огонек сигареты.

Вдали тоскливо скулит собака, раскачивается фонарь, похожий на лампочку тусклого карманного фонарика.

— Спать, — говорю вслух, чтобы нарушить глухую тишину, поднимаюсь на веранду, запираю дверь, смотрю на храпящего Сазонкина. Под такой аккомпанемент уснешь не вдруг.

Но я засыпаю тотчас. Мне снится Забаров — не тот, каким я видел его сегодня, подтянутый и чисто одетый, а другой — в замасленном комбинезоне, в рыжих сапогах, на заводе пусковой период, и парторг не вылезает из цехов, мы все пропадаем в цехах круглыми сутками, «питаемся» одними папиросами, забыли о семьях, о еде... Нам хорошо...

Очнулся от стука в дверь. Сазонкин храпит. Натягиваю брюки, открываю.

— Вы уж извините‚ — говорит Александра Павловна, тон вовсе не извиняющийся, напротив, оживленный, даже радостный. — Побеспокоила вас. Хабиб Муратович приехали, товарищ Батыев. Извините, — повторяет она восторженно.

Сазонкин поднимает голову как раз в то мгновение, когда произнесена фамилия — Батыев. Поднимает голову и, не переспрашивая, принимается одеваться. Он в голубых трикотажных подштанниках. На Александру Павловну, хлопочущую рядом, не обращает внимания, будто ее и нет.

На дворе урчит машина, ее фары толкают веранду прямыми упругими лучами, веранда, кажется, пятится под их напором.

Сорвав с койки постель, Александра Павловна, сгребает ее в ком и торопится к выходу.

— Батыев приехал, дело прошлое, — сообщает Сазонкин, будто неслыханную новость.

Кто такой Батыев — не знаю. Но тоже принимаюсь одеваться. Заразился общим настроением.

«Коллектив нашей партийной организации здоровый и сколоченный, и нет никакого сомнения в том, что под руководством партийного комитета Каракудукской промышленно-производственной зоны и лично его первого секретаря товарища Ронжина он с честью выполнит все поставленные задачи».

Ставлю точку. Опускаю пресс-папье, прижимаю, покачиваю из стороны в сторону. Ровные строки. Ровные буквы. Нащупываю в стаканчике скрепку, выравниваю стопку листов. Беру цветной бумажный треугольничек. Перегибаю пополам. Накладываю на верхний левый край рукописи. Сажаю скрепку. Достаю из ящика письменного стола папку «Для машинистки». Завязываю бантиком тесемки. Кладу папку в сейф — до утра.

Прибираю страницы прошлогоднего доклада. Из него я выписал заключительную часть. Ничего страшного, повестка дня схожая — о выполнении производственного плана. Задачи в принципе остались прежними. И эту папку прячу в сейф.

Теперь остается водрузить пресс-папье на доску чернильного прибора. Он старомодный — с бронзовой фигуркой льва. С увесистой пепельницей. Стаканчиком. Массивной подставкой. Такого прибора здесь нет больше ни у кого. Удобно.

Остается еще смахнуть со стола пыль. Ее не так много. И положить конторскую ручку. И повернуть ключи в сейфе и ящиках стола, подергав для верности.

Все. Встаю. Пора домой.

Под низким потолком — пласт дыма. Доктор Керницкий твердит: поменьше курить, побольше бывать на свежем воздухе, особенно утром и поздним вечером, когда не так жарко. Не переутомляться по возможности.

Советы дельные. Только — посадить бы доктора на мое место.

Курю — еще с армейских штабных времен — папиросу за папиросой. Уйму времени приходится просиживать на заседаниях. И как только рядом затягиваются папироской, вынимаю пачку и я. Совещаний у нас полно. Экспедиция разрослась. Восемь цеховых парторганизаций. Да еще сколько объектов, где по одному-два коммуниста. За всем надо уследить. Всюду побывать. И всюду — заседания.

Хватает и других забот: планы, протоколы, обязательства, учет коммунистов. К учету не придерешься у меня. В любой момент скажу, сколько человек состоит. Помню каждого по имени-отчеству и объективным данным. Знаю назубок расстановку партийно-комсомольских сил. Профессиональная память старого штабника.

Притом никто не попрекнет меня в кабинетном стиле руководства. Писаниной занимаюсь только по вечерам, когда все отдыхают. Вообще не признаю партийной работы от звонка до звонка. Я успеваю за день повстречаться со всем основным активом. Дать конкретные поручения. Лично убедиться в том, как идут производственные дела. Территория у нас — десятки квадратных километров. Персональной машины я не имею. Но успеваю на попутных. В любую погоду.

Конечно, выматываюсь. И за ночь не отдыхаю, в сущности. Когда человек одинок, когда пусто и неприютно в доме — плохо спится, мучают тяжелые сны. Тая умерла. Другая любовь ко мне уже не придет, наверное. Сорок три года — не шутка.

Собрание послезавтра. В партии я двадцать пять лет. Если считать по двенадцать собраний в году — получается триста. А каждый раз волнуюсь. Особенно когда провожу собрания сам.

Не знаю, отчего так волнуюсь в данном случае. Доклад получился толковый: есть анализ недостатков, намечены пути устранения. Есть критика и самокритика. Словом, доклад на уровне. Что касается меня лично, — никому не делаю худа, никого не обижаю. Многие обязаны мне решением всяких житейских затруднений и проблем. Вот и сегодня — первым пошел к литологам, разъяснил трудовое законодательство. Перелыгин, конечно, дельный руководитель, а вот заботы о людях ему не хватает, прочитал радиограмму и не подумал даже побеседовать с людьми.