Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Другая категория: деляги. У них столы — в полкабинета. Первичные залегания конторских папок. Наносные породы циркуляров и директив. Кипы старых газет. Развернутые простыни отчетов. Пики заостренных карандашей. Дымящийся вулкан в хрустальной, с блюдце пепельнице. Торопливое чирканье пером. Молчание в ответ на «здравствуйте». Минуты неловкого топтания посетителя. Короткая — не отрывая взора от стола — фраза: «Ну, что у вас там?». Сердитое напоминание: «Ближе к делу». Резолюция, написанная молча, — все равно, будь то разрешение или отказ. Заключительное бурканье — можно принять и за: «Всего доброго» и за: «Катись ты к дьяволу». Долгие разговоры по телефону в твоем томительном присутствии. Раз и навсегда пришитая к физиономии маска: «Ну, чего вы пристаете, не видите, занят я вещами куда более важными, чем ваши пустяки».

Перелыгин работает, а не играет ни в деловитость, ни в дипломатическую вежливость.

Он может встать навстречу посетителю, а может и не встать (чаще — не встает, некогда и незачем, ноги — не казенные). Может протянуть руку, а может и не протянуть (в ней то карандаш, то сигарета, да и вообще — за день пальцы отвалятся, коли со всеми обмениваться крепкими дружескими рукопожатиями). То ли пригласит: «Садись», то ли не пригласит (чаще — нет: сидячий человек расположен к долгим разговорам, а Перелыгину действительно ведь некогда). Сказав это слово, не подумает повторять, если пришедший остался в вертикально-выпрямленном положении: не хочешь — как хочешь, мне так лучше, быстрее. Звонит телефон — Перелыгин либо отвечает, не обращая внимания на окружающих, либо приподнимает трубку и тотчас кладет на рычаги (чаще разговаривает, ведь попусту ему звонить не станут). Если ему в это время надо писать — пишет. Если надо оборвать — оборвет. Разрешив что-то — не слушает благодарностей. Отказав — не вступает в долгие разъяснения: «Понятно? Иди. Непонятно — обратись в отдел кадров, растолкуют». Ничего не изображено такого особенного на его лице: ни преувеличенного внимания, ни руководящей утомленности: смешно — смеется, противно — морщится, убежден — поддакивает, протестует — с ходу пошлет подальше. Ты не согласен? Дело твое. Пиши на меня жалобу. Да, на меня. Персонально. В данном случае — в главк. Или — в Совет Министров. Хочешь сейчас — вот бумага. Не угодно здесь — строчи дома.

Глядя со стороны, можно подумать, что Перелыгин и не слушает даже иной раз. Но Дип слышит все и, когда наступает время, реагирует: «Ясно. Хватит. Давай заявку». «Понял. Не разрешаю. Иди. А у тебя что?» «Вот записка к Атлуханову. Двигай». «Не мели чепуху. Все. Работай»...

Мне представляется, что Перелыгин в состоянии вот так вот — спокойно, не придавая значения — встать на сиденье коленками, опереться локтями на стол... Все мы любим, наверное, читать в такой позе дома, когда устали. А то — снять рубаху, сбросить ботинки, вытянуть поудобнее затекшие ноги. В этом не увидели бы ничего удивительного: Дип работает. Кабинет для него — такая же внешняя среда, как собственная квартира, пропыленный «газик», шахты, геологические канавы, механические мастерские, камнедробилка, стройплощадка, рабочая столовка, гараж, камералка... Эти все элементы равнозначны, всюду Перелыгин работает и живет — естественно, так, как ему хочется в данное время, без игры и оглядки: «А что подумают?»

— Товарищ нашалник, — повторяет античный таджик, никак не решается, видно, сказать главное.

Перелыгин ему помогает:

— Где работаешь?

— В кузнечном цехе. Подручным, — обрадованно докладывает таджик.

— Ясно. Будешь проситься канавить. Не переведу. Все, — говорит Перелыгин.

Он попадает в точку. Античный парень принимается канючить.

— Товарищ нашалник, я тебя как человека прощу...

— И как человек не отпущу, — говорит Перелыгин. — Надо кому-то и в кузнечном работать. Все.

Суть в том, что канавить — работа самая выгодная, хотя и тяжеленная. Можно за месяц зашибить до двух с половиной. Кому нужны деньги — просятся туда. В подсобных цехах заработок — ну сто двадцать, сто сорок, и нет полевых надбавок.

— И нашалник цеха просит, — неожиданно говорит таджик. — На заявлении писал: просит.

— Давай, — говорит Перелыгин, разворачивает листок, вижу размашистую резолюцию: «Отказать».

— Не дури мне голову, — говорит Перелыгин. — Грамотный? Так что — меня за неграмотного считаешь?

Рвет заявление.

— Иди. Что у тебя?

Это — уже следующему.

— Женюсь, товарищ начальник, — объявляет суховатенький, в клетчатой ковбойке и при галстуке. — Мароченков моя фамилия. Три дня отгула положено.

— Положено, — говорит Перелыгин. — На ком женишься?

— На Гале Суриной, товарищ начальник. Из прачечной.

— Ну да, — говорит Перелыгин. — На моей памяти у нее трое таких мужей было. Как липку обдерет и ускочит. Подумай. Я тебя постарше. Советую. Иди пока.

Следующий — в синем лыжном костюме, кучерявый, рыжий, похожий, думается, на меня. Входит, как в свой дом, тянет Перелыгину руку, подмигивает мне. Знаю: Журавский. Начальник соседней партии. Номерной, засекреченной. С ним Перелыгин, скорее всего, потолкует о том о сем.

Я ошибаюсь. Дип торопится.

— Как жизнь? — спрашивает он приличия ради. Не ждет ответа на пустой вопрос. Задает с ходу второй: — Зачем пожаловал?

— Погодка-то какая отличная стоит, Дмитрий Ильич, — говорит Журавский. Он тянет время, совершенно ясно.

— Мерзкая погода, — говорит Перелыгин. — Выкладывай, что надо.

— Солидол. Две бочки. Пропадаю, — говорит Журавский, показывает на тощее горло.

— Одну, — говорит Перелыгин. — У самого шиш. — Берется за телефон. — Атлуханова... Нариман, — говорит в трубку, — соседу выдай бочку солидола. Знаю. Выдай. Доверенность? Какая доверенность, сам начальник партии приехал, Журавский. Без накладной. Под мою ответственность. Что значит — не дам? Много рассуждаешь. Выполняй. Все.

— Не даст, Дмитрий Ильич, я его знаю, — говорит Журавский.

— И я его знаю, — говорит Перелыгин. — Иди получай. Отдашь через две недели. Не привезешь в срок — приеду и отниму перфоратор. Твой, хваленый. Ну, катись, Журавский. Некогда мне. Может, загляну в субботу, готовь закуску.

Влетает Нариман. Без куртки, без галстука. С ходу:

— Дмитрий Ильич, солидолу всего две бочки. И где накладная...

— Тебе делать больше нечего? — обрывает Перелыгин. — А мне — есть.

— Не дам солидол, — говорит Нариман уныло и отчаянно. — Как после доставать буду?

— Что у тебя? — спрашивает Перелыгин главбуха Джона Сидоровича. Нариман для него сейчас не существует. Атлуханов понимает и плетется к выходу, за ним, подмигивая мне, шагает Журавский.

— Сейчас прибудет самолет с деньгами, — говорит Джон. — Машину бы, Дмитрий Ильич.