Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

— И ковриков, — Перелыгин хочет матюгнуться, но сдерживается. — Слышу. Третий день слышу про эти коврики. Завтра будут. Ясно?

— Так точно, — торопливо соглашается Козлов. — И я говорю всем ребятам — завтра.

— Локтионов на смене? — спрашивает Перелыгин, словно не расслышав бормотания Василия Прохоровича. — На смене. Позови на минутку. Новость ему скажу.

Козлов смотрит отчего-то обеспокоенно.

— Да не трепещи, — говорит Перелыгин, усмехаясь. — Квартиру ему выделяю. Две комнаты. Работник ценный. Надо ублажать.

Он доволен собой и поясняет мне:

— С квартирами туго. Но Локтионову дам. Чтоб не вздумал навострить лыжи. Мне без него — труба. Иди, Козлов, зови.

Василий Прохорович уходит, и Перелыгин говорит:

— Я за эту локтионовскую бригаду бился — до ЦК республики дошел. Мужики, я вам скажу, таких по всей стране поискать. Два года с шахтой маялись, а они за три месяца и ствол отбили, и горизонт прошли — как метро, видели?

— Видел, — говорю я.

— Красивый горизонт, — говорит Перелыгин, я соглашаюсь. Может, и в самом деле красиво, не мне судить.

— А Локтионов дороже золота мне, — говорит Перелыгин. Я понимаю: человек этот ему приятен, и Перелыгину хочется сказать о нем доброе. Должно быть, говорит Перелыгин, и не без умысла, чтобы я не забыл написать о Локтионове.

— Товарищ начальник, — произносит тихий и странный голос. Мы оборачиваемся. Это — Козлов. У него прыгает верхнее веко. И круглый, пуговкой нос заострился, я почему-то прежде всего вижу этот нос, он кажется огромным.

— Товарищ начальник, — говорит Козлов, — Локтионова током убило. Сейчас.

Отлетает в сторону, отброшенный рукой Перелыгина.

На мне — плисовые узкие штаны цвета неопределенного, можно посчитать и зеленым, и белым, и желтым, в зависимости от фантазии, настроения и освещения. Непромокаемая куртка с множеством карманов повсюду, где можно прилепить, — придумали наконец геологам удобную спецовку. И еще пришит капюшон, откинутый сейчас назад. Я обут в расшлепанные кирзовые сапоги, они сидят на ноге удобно и просторно, в самый раз.

Сбоку раскачивается полевая сумка — отличная сумка из лакированной старостью кожи. На поясном ремне — каждый в специальном чехле — охотничий нож, превосходнейший нож, высшая марка стали, цена восемь рублей, «продается по предъявлении охотничьего билета», и геологический компас, последний образец, с угломером и уровнем, не пластмассовый, а металлический, — словом, замечательный компас, заводской номер 216.

Иду, посвистывая, по веселой земле, Она помалкивает и прислушивается.

Веселая земля, если бы окинуть ее взором всю в целом, оказалась бы кругла, голуба и благоустроенна.

Она дымится нежным цветением, сверкает океанами, реками, ручьями, розовеет тугими щеками плодов, добродушно ворчит рокотом станков, поет гудками кораблей, насвистывает ветрами, она пахнет морским прибоем и хлебною кислинкою, материнским молоком и свежестью грозовых разрядов, сладкой горечью полыни и терпким ароматом дубового листа. Она зачинает растения и людей, она рожает и не старится в свои три миллиарда лет, поскольку для нее это, в общем, возраст юности.

Здесь, правда, земля выглядит иначе — земля под названием нагорье Мушук.

Когда-то — не слишком, впрочем, давно, всего миллионов триста лет назад, — тут ходило, перекатывалось, рокотало нетоптанное кораблями море. Безымянное древнее море, туго набитое грубыми, в панцирях, рыбами с мощными хребтами, с жесткими частоколами зубов и колючими плавниками, рыбами огромными и неповоротливыми. Рыбам незачем было тогда учиться стремительности — единственным обитателям планеты, безраздельным и жалким в своей беспомощности властелинам Земли, безымянным, как море, тоже огромное и тоже бессильное, потому что ведь — так мне думается — могущество и слабость относительные понятия, сила становится силой, когда она противопоставлена чему-либо, приложена к чему-то. И слабость тоже познается лишь в сравнении.

Триста миллионов лет спустя рыбы эти получили от людей имена, звучащие возвышенно и торжественно: диплокантус, остеолепис, эвстеноптерон... Рыб окрестили торжественными, звонкими прозваньями — когда только смутные отпечатки да останки грубых костей, влитые в камень, сохранились от них. Рыбы не то что умерли, они вымерли, даже не успев при жизни получить имена, поскольку имена никто не мог дать им в ту пору, они вымерли неназванными, грубые древние рыбы, и это почему-то грустно — я не знаю, почему...

А потом другие рыбы — более изворотливые, более совершенные — пробовали выбраться на берег. Туго набитое панцирями, зубами, плавниками дикое море помогало им, глухо рокоча, оно пятилось, отступало, высвобождало место для тех, кто обретет вскоре четыре конечности, а после встанет на две, кто станет миллионы лет спустя властвовать над Землей и придумает себе в гордыне своей имя заносчивое и оправданное — ЧЕЛОВЕК. Чело века. Лоб века. Ум эпохи. Мысль времени...

Когда рождается человек — тело матери содрогается, корчится, вопит, рыдает. Легко рожают лишь черви да рыбы, но зато и остаются они червями да рыбами, безмолвными и бездушными. Человек рождается болью, стоном, судорогой, корчами.

Когда возникало Человечество — содрогалась, корчилась и вопила Земля. Она заливала себя потоками голубой крови, ее жгла собственная кровь, Земля содрогалась, покрывалась рубцами, шрамами, ее секли морщины. Земля калечила себя, чтобы произвести новое, юное и прекрасное, самое прекрасное из того, что доведется ей создавать. Земля корчилась, извивалась, рычала, обливалась кровью — голубой и багровой, а разрешившись от бремени, расцвела сама и помолодела, чтобы навек остаться такой. И лишь кое-где запечатлелись на лоне Земли родовые рубцы — почетные, выстраданные, совсем не уродливые.

Наверное, так вот возникает еще и Искусство. Когда рождается оно — душа художника вопит и содрогается, рыдает и рвется в клочья от любви, от ненависти, от тупого, безысходного сознания бессилия, от клокочущего желания выразить себя и — в себе — ближнего своего, от безудержной потребности сделать так, чтобы явленное было величественно и прекрасно.

Прекрасное, доброе, мужественное, гордое рождается в страдании, в сердечной спазме, в судороге, в крике.

Втихомолку проявляются лишь подлость, зависть, клевета, ползучая бездарность, тупое равнодушие, рыбье холодное скольжение.

И даже пусть тот, кто создал Красоту, окажется непригляден сам на вид — пусть, в том ли суть! Был слеп Гомер, был хромоног Микеланджело, был обрюзгл Мусоргский, суетен Бальзак, высокомерен Тургенев, несправедлив Дюма — разве это важно в них для современников и для потомков? Важно другое: они создатели бессмертной Красоты...