Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Соня приносит охапку одежды, влезаю в негнущуюся брезентовую робу, натягиваю сапоги, нахлобучиваю каскетку, делаюсь неуклюжим и квадратным. А Козлова спецовка не меняет, он и в этой нескладной одежде выглядит ловким и легоньким.

Стоим на отвале, узкие рельсы тянутся от черной дыры, оттуда возникает клеть с вагонеткой, вагонетку выволакивают и толкают по рельсам, а мы входим в клеть, Василий Прохорович притворяет дверцы, накидывает защелку, кричит в черноту: «Давай!» — и мы начинаем опускаться.

Третьим с нами — подросток, из-под робы выглядывает стоячий воротник гимнастерки ремесленника, — это не кто иной, как горный мастер, об этом он успевает доложить мне сам. Он сообщает о своем титуле и тут же орет в темноте восторженно и лихо:

— Ссыледующыя сыттанцыя — Белоруссыкая!

Очень похоже на голос машиниста метро. Не знаю, почему они объявляют остановки такими ненатуральными голосами. То ли учились у цирковых шпрехшталмейстеров, то ли у знакомого каждому газетчику «Ивана Краткого», диктующего по радио для перепечатки материалы ТАСС.

Клеть стукается днищем, слегка подпрыгивает. После черноты ствола тусклая лампешка мне кажется почти ослепительной, и глаз не вдруг привыкает к свету.

... Жвакает под сапогами грязь, каплет за шиворот, откуда-то дует прохладным, с запахом земли, воздухом.

Спотыкаюсь о железное, зашибаю пальцы сквозь мягкий носок резинового сапога, Василий Прохорович предупредительно поддерживает под локоток, говорит, не напрягая голоса:

— Ничего, это с непривычки. Сейчас освоитесь.

И в самом деле — осваиваюсь, начинаю различать окружающее.

Шахта черна и дымится пылью. Впереди стучит что-то, я прислушиваюсь, Василий Прохорович поясняет:

— Перфоратор бурильно-долбежный. На сжатом воздухе.

Под ногами антрацитово поблескивает нехорошо пахнущая вода, по стенкам тянутся провода и толстая труба, свод поддерживают крепления. Все это я видел в кино и точно таким представлял, и все-таки чувствую себя непривычно и стесненно.

Сворачиваем направо, оглушает скрежет, почти не видно ничего в облаках едкой пыли. Василий Прохорович кричит неразборчивое, скрежет прекращается, и опадает пыль, будто повиновавшись его приказу.

Вот он какой, Локтионов, знаменитый бригадир проходчиков. Лет примерно моих или чуть постарше. В брезентовой, как и все вокруг, робе. Без каскетки. Ходит, наверное, вразвалочку. Лицо — видно даже в тусклом свете — в оспинах и рубцах, в пороховой — или угольной? — сини.

Сейчас будет отпалка, мы уходим в боковой — вентилирующий, как поясняет Козлов, — штрек, усаживаемся на перевернутую вагонетку. Бригаду Локтионов отослал в другой штрек. «Нечего тут вертеться», — сказал он, ребята у него, кажется, все молодые, послушались беспрекословно.

Сидим, покуриваем. Василий Прохорович хвалит Локтионова — не только для меня хвалит, кажется, а в порядке некоего заискивания:

— Он у нас такой, Матвей Кириллыч-то, — говорит Козлов, будто Локтионова нет рядом. — Вчера на смене сказали: жена приехала. Думаете, ушел? До конца смены проработал. Мы уж уговаривали, уговаривали. Куда там. Да и то сказать: у нас общественное всегда над личным превалирует.

Локтионов сидит, будто и не о нем разговор, попыхивает зажатой в горсти трубочкой.

— До них, — Василий Прохорович повел бровями на Локтионова, сморщил носишко, — два года ствол шахтный били, а тут делов — от силы на три месяца. Локтионовские ребята класс показали! Недаром их сюда прислали на прорыв. Только вот вагонеток пока не хватает, обещали подкинуть. А проходка, сами поглядите, как рисованная... Шесть лет подряд бригада знамя ВЦСПС держит. Ну, и премии, конечно, им положены.

— Ладно, — говорит Локтионов. — Ты, Василий Прохорович, не шибко. А то сглазишь.

— Тебя сглазишь, черта жженого, — говорит Козлов ласково.

Взрывом сотрясает породу, где-то сбоку проходит тугая воздушная волна, пахнет гарью, Локтионов прячет — по-морскому, с огоньком — трубочку в карман. И в самом деле, походка у него вразвалочку.

— На флоте служили? — спрашиваю я.

— Точно, — подтверждает он. — Минером. А после войны подался на шахты.

— Все время в здешних краях?

— Ну да, — говорит Локтионов. — В Донбассе был. В Караганде. А тут седьмой год, в Азии.

— Где лучше, Мотя? — спрашивает Козлов, ему явно хочется, чтобы Локтионов похвалил именно здешние места.

— Везде хорошо, — говорит Локтионов. — Для меня там лучшее место, где я работаю. Труд, он человека создал. Понял?

Это — явно в подначку Василию Прохоровичу.

— Нет, здесь и в самом деле ничего, — говорит Локтионов уже всерьез. — Жена вот приехала. И теща, — он смеется белозубо и широко. — С тестем. Я прямо как мать-героиня стал — семьища. Шуряка привезли какого-то, в глаза не видывал. Говорит: Мотенька, здравствуй, браток. Кой хрен я ему браток. Однако ничего, разместились все. Двенадцать метров. Восемь человек. Житуха.

— Временно же, Мотя, — говорит Василий Прохорович.

— Временно, — подтверждает Локтионов. — Знаешь, что на производстве постоянно? Не знаешь?. Вот они самые — временные трудности. Ну, вы извините, товарищ корреспондент, перекур закончился. Если потолковать — вам вот Вася все растолкует, как есть. Он у нас мастер разговоры разговаривать.

Поднимаемся «на-гора». Солнце ослепительно, и жара словно еще увеличилась, пока мы были под землей.

— Ну и парняга, — говорит Козлов. — Лихой мужик. Сам рассказывал: прошлый год в отпуск поехал, в центр. Самолетом. Денег — мешок! Говорит: для меня самолетом лететь — что другому на трамвае две остановки проехать за три копейки. А в городе такси нанял. Сам идет пешачка́ по тротуару, а такси рядом ползет. Условие шоферу поставил — на шаг не отставать. Шиканул! Но и работает — ух, и работает... Вот, к примеру...

Он умолкает, говорит торопко:

— Извините. Дмитрий Ильич подъехал.

Бежит навстречу — словно катится по утоптанной тропинке.

Перелыгин, кажется, не сразу меня узнает в шахтерской робе. Узнав, едва заметно усмехается.

Входим в конторку, Перелыгин говорит:

— Докладывай. Сколько за прошлые сутки?

— Шесть с половиной, Дмитрий Ильич, — докладывает Козлов, он ждет, когда Перелыгин похвалит, Перелыгин говорит сдержанно:

— Подходяще. На компрессорную не жалуешься?

— Нет, Дмитрий Ильич.

— Хорошо. Сапоги получил?

— Восемь пар.

— Все отдашь проходчикам. Понял? Чтоб никому больше. Ни единой пары. Что еще у тебя?

— Сазонкин был. Шахту прикрыть грозится, Дмитрий Ильич. Изоляция провода плохая.

— Сазонкин — болтун, — говорит Перелыгин спокойно. — Изоляцию почему не исправишь? Чем электрик занимается?

— Его Сазонкин от работы отстранил, — жалуется Козлов. — Перчаток нет резиновых и...