Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Наговицын смотрит прямо ему в лицо — странно смотрит, обычно Наговицын опускает глаза, когда к нему обращаются. Наговицын переводит взгляд на меня, ищет не то сочувствия, не то поддержки, не находит их, — я ведь не в курсе дела, — и тогда вдруг отвечает Батыеву — тоже раздельно и увесисто, как равный, нет, как старший подчиненному:

— Я вас, Хабиб Муратович, сейчас не только не слышу. Я вас и не вижу. Пусть пишет приказ кто угодно. А я не стану.

Наговицын поворачивается, выходит, волоча ногу.

Я его не останавливаю. Надо же разобраться, в чем дело.

Батыева того и гляди разорвет в клочья от бешенства. Но Батыев — старый руководящий кадр, он умеет владеть собой.

Несколькими точными словами рассказывает о «кефирном бунте» в столовке. О том, как велел Наговицыну заготовить приказ об увольнении Чистякова. И как Наговицын отказался наотрез.

Странно — Батыев смотрит на меня почти так же, как смотрел только что Наговицын: словно ища сочувствия и поддержки.

— Правильно, — говорю я. — Наговицын поступил правильно. Чистяков — лучший проходчик. Набузотерил? Надо вломить. Но не увольнять. Иначе пропадем. Шахта — самое узкое место, ты знаешь. И вообще, — добавляю не без удовольствия, — приказы по личному составу издаю я.

Батыева раздирает в клочья от бешенства. Он сдерживается. И правильно делает, что сдерживается.

— И Бжалава твой — прохвост, — говорит он. — Жулик. Гнать таких поганой метлой.

Между прочим, всегда неприятно слышать, как Батыев обращается ко мне на «ты». Дело не в разнице возрастов, не так уж и велика разница, и сам я зову подобным образом почти всех. А вот слышать такое обрашение от Батыева — неприятно.

— Вот что, — говорю я. — Да будет тебе известно. Бжалава — майор запаса. Получает пенсию. Ни единой копейки себе не возьмет. Второй год работает. Не просит квартиру. Ютится в конурке. Безотказный. Может недели не спать, если надо. И нечего с ходу кидаться оргвыводами, надо сперва узнать, что за человек. И Чистяков в том числе.

Я отчитываю Батыева, как мальчишку. Я плевал на его начальственный гнев. С такими, как он, только так и следует вести себя, иначе сядут на шею и примутся ездить по замкнутому кругу.

Что касается Бжалавы, я умалчиваю еще об одном — весьма существенном для меня — обстоятельстве: Бжалава то и дело выручает экспедицию, когда в кассе нет денег, а это случается часто. Дает из буфетной выручки.

Нарушение финансовой дисциплины, конечно. Но пусть покажут мне хозяйственника, ни разу не нарушившего эту самую дисциплину. Что мне остается, когда в кассе нет ни копейки, а надо выдавать кому-то ссуды, кому-то расчет, кому-то командировочные...

А с продажей кислого кефира действительно Бжалава перемудрил, и я ему вломлю так, что долго будет помнить. Но сделаю это сам. Без участия Батыева.

И Чистякову тоже вломлю; если он лучший проходчик, это еще не значит, что может разводить демагогию. Лучший — так будь во всем передовым.

Трезвонит телефон, Батыев привычно тянется к нему, но спохватывается, трубку беру я.

Конечно, звонит Сазонкин. Разумеется, опять насчет Атлуханова. И резиновых перчаток с ковриками. Будь они совсем неладны. Это уже полное безобразие. Сколько буду напоминать Нариману! Сегодня скажу последний раз, пусть бросает все дела и гонит машину в Каракудук, в область, куда хочет.

— Хорошо, — говорю Сазонкину. — Завтра будут коврики. Да, и перчатки. Понял.

Проводить планерку при Батыеве не хочется, но Батыев не уйдет. Хуже того: станет произносить руководящую речь, и с этим ничего не поделаешь, придется выслушивать его откровения, известные мне со студенческих лет.

Собираются на планерку. Смотрю на Дымента. Держится обыкновенно. Только разве шутит поменьше. Было бы странно, если б трепался, как всегда. Все-таки событие не из приятных.

— Атлуханов, — говорю, не дожидаясь обычного рапорта Наримана, — если завтра лично не доложишь о выполнении заявки Сазонкина, считай, что переведен кладовщиком. Все. Никаких разговоров слушать не хочу.

Не так уж, по-моему, нужны эти самые коврики. Скорее вопрос самолюбия, наверное.

Нариман отлично понимает, когда от моего приказа нельзя увильнуть. Коврики завтра будут.

Никому не хочется при Батыеве обнажать свои прорехи. Планерка получается короче обыкновенного. Десять минут — и конец.

Батыев начинает речь.

Конечно, я к нему несправедлив. Он знающий инженер. И толковый организатор. Правда, ничего такого сверхъестественного для меня Батыев не открыл. Но многое подметил верно. А указания деловые. Немного обидно, что эти указания дает он, а не я.

— Прошу принять указания управляющего трестом к исполнению, — заключаю я планерку. — По местам. Я буду на шахте до обеда.

Остаемся с Батыевым с глазу на глаз. Говорить нам неохота. Батыев бесится из-за истории с Чистяковым. А я Батыева просто не люблю и без нужды не хочу с ним разговаривать.

— Я на шахту, — поясняю я.

Это, в сущности, вопрос: а ты куда, Батыев?

— Займусь с Нориным, — говорит он. — Проверю, как у него с картированием.

Испытываю некоторое облегчение: не хотелось, чтобы он увязался за мной.

Остался позади поселок, иду по мягкой дороге, сбоку торчат скелетики травы — будто большие иголки, натыканные в одеяло верблюжьей шерсти, пыльное и выгоревшее. Струится раскаленный воздух и хочется пить.

Я один, и вокруг — пустыня, она кажется необжитой и дикой, хотя верстах в двух или трех — я знаю — шахты, буровые, геологические канавы, люди, механизмы — словом, жизнь.

Всем памятны чеховские слова: «Леса учат человека понимать прекрасное».

Должно быть, горы учат понимать величественное.

А пустыня? Здесь, вероятно, познается тяжесть и томительная сладость одиночества.

Словно нет ничего на Земле — городов, дорог, женщин, забот и страстей. Ты одинок, спокоен, свободен от мелочного.

Здесь, в пустыне, ты мал и заброшен. Странно. Подобное ощущение должно бы возникать в горах. Но там этого нет. Видимо, потому, что возникает своего рода внутреннее противодействие: рядом с огромным ты не хочешь ощущать себя слабым и маленьким.

Пустыня плоска, равнодушна, беззвучна и однообразна. В ней ты — заброшен и мал.

Теряю меру времени, расстояния: чудится, будто иду неисчислимые километры и бесконечные часы.

Слышу сзади гудок и радуюсь.

Машина тормозит. Пыль висит за нею, как шлейф — пышный и плотный.

Открывается дверца. Но сверху говорят:

— Лучше сюда. Не так пыльно.

В кузове — один человек. Трясет, разговаривать трудно. И ветер отдувает слова.

Выскакиваем на взгорок. Вот оно, месторождение. Та же пустыня — и все иное. Очеловеченное, что ли? Обжитое, если можно так выразиться в данном случае.