Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Кружки звякают глухо: налиты почти доверху. Тоже заведено: первую наливать основательно. Последующие — меньшими дозами. Платошка сдуру кричит: «Горько!» — то ли спутал, то ли нарочно резвится. И Темка целуется с Фаей, она сидит рядом. Не знаю, отчего мне становится неприятно. Я не подаю виду и тоже кричу: «Горько!» И они снова целуются — с достаточным аппетитом.

А у меня с Верой, в сущности, не было свадьбы — сидели на шишах, в долги залезать не хотелось. Ну, пришли двое ребят, выпили, потолковали, разошлись. Это было там, в кишлаке, где работала Вера, сразу после моей демобилизации.

И развода, как такового, не было. Вера сказала: давай поживем годик врозь, посмотрим, как получится. Может, лучше, может, хуже. Тогда и разберемся по-настоящему. Я согласился, хотя не видел в том особой нужды. Годичный срок истекает через полтора месяца. Я как раз должен был возвратиться в город — там все и решить с Верой окончательно. Теперь придется или отпрашиваться на недельку, либо написать Вере: приезжай, обсудим здесь.

Глупо звучит: обсудим. Если обсуждают — значит, не любят. Когда любят — не обсуждают и не рассуждают. И нечего нам обсуждать. Поссорились ни из-за чего. И пошло: дальше — больше. Как говорит мой дядька — ши́ре-да́ле, такое у него присловье.

Не хочу думать про это. Блажь была несусветная. Показал мужской характер, не на том показал, где следовало...

Спирт — это вещь, ничего не скажешь. Тело делается невесомым, точно плывешь по ленивому озеру. И голова кружится легко и туманно. И люди кругом кажутся красивыми, добрыми, приятными. Впрочем, разве плохи наши ребята?

Сейчас Марк включит магнитофон, и заведется вечный и нескончаемый спор о Булате Окуджаве и о возможности мирного сосуществования серьезной и легкой музыки. Спор этот длится два полевых и три зимних сезона, и не видно ему края.

Спор этот не хочется слушать, наливаю себе втихомолку, но Марк углядел, говорит наставительно:

— Индивидуальная пьянка — пережиток в квадрате. Отставить, техник Грибанов.

— Слушайте, — говорит Дымент. — Поступило рацпредложение: на общественных началах выбрать имя продолжательнице славного рода Залужных. Технология: каждый пишет на бумажке современное изящное женское имя: Счастливый папа тянет жребий. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Каково? Ставлю на голосование.

Вот тебе и на: Темка соглашается. Ни за что я не стал бы выбирать имя дочери таким способом: мало ли чего настрочат, а потом всю жизнь станет девка ходить с дурацким именем. Но Темка первым поднимает руку.

— Минута молчания! — возглашает Марк. — Все сосредоточенно размышляют.

Сосредоточенно размышляем. Моя фантазия не идет дальше имени Светлана. Будь у меня дочка, назвал бы ее только так. Не ахти как ново. Зато звучит: Светлана. Свет-лана. Ланочка. Светланка. Светлушка.

Бумажки скручены и опущены в зимнюю шапку Темки, он достал шапку специально из чемодана — не пойму, для чего прихватил он сюда шапку, знал насчет зимовки, что ли? Все может быть, поскольку отец его работал в главке и у Темки знакомых там навалом. Если так — молодец, что молчал, не портил всем настроение. И выдержка у человека — сумел молчать про такое.

«Шпаргалки» тщательно перемешиваются, Залужному на всякий случай — для перестраховки — завязывают глаза, он засовывает руку в шапку, долго ворошит бумажки, вытягивает одну. Темке разрешают снять повязку.

— Васса! — объявляет Темка.

— Ой, девочки, так же нельзя, — кричит сострадательная Файка Никельшпоре. — По себе знаю, посудите, каково мне ходить Аграфеной.

Действительно, Файкины родители перестарались в своем подчеркнутом руссофильстве.

Темка смотрит озадаченно. Потом вздыхает.

— На какие жертвы не пойдешь в интересах коллектива и под благотворным воздействием общественного мнения, — говорит он. — Уступаю.

— Это несерьезно, — говорит Нерка. — Не вздумай и в самом деле...

— Вздумаю, — говорит Залужный. — Противопоставлять общественное и личное не годится.

И опять, как вчера, делается отчего-то неловко: слишком всерьез, нет, слишком выспренне звучит у Темки эта фраза.

— Брось, — говорит Марк. — Это я написал озорства ради. Считай — беру обратно.

— Катитесь вы все, — отвечает Темка. — Был уговор — значит, был.

— Лихо, — говорит Марк. И прижмуривается. Сейчас прорвет и его. Точно.

— Состязание акынов. Турнир менестрелей, — констатирует подвыпивший Пак, до того он почти молчал. — Расцветают цветы наших дарований.

Как водится после второй, уже никто не слушает друг друга толком. Слова и фразы мечутся по землянке, сталкиваются, стукаются о покатую стенку, возвращаются, кидаются в потолок, выскакивают за дверь, переплетаются, перепутываются, перекрещиваются. Повод к выпивке почти забыт. Герой дня оттеснен куда-то на задний план. Темке воздали должное. Сейчас Залужный низведен до обычного уровня. А разговор идет — обо всем сразу и ни о чем в частности.

— Батыев? Такой человек! Переедет его трамвай — он отряхнется и пойдет, как ни в чем не бывало.

— Что станется с литературой через сто лет? Через двести? Ум человека развивается, а чувства грубеют. Не придет ли вся литература к голой информации?

— Два геолога — три мнения, и нечего спорить. Куда завернет тот пласт, туда ему и дорога.

— Нужен мне твой Батыев, как папе Римскому значок ГТО.

— Руку еще не набил как следует, вот и не получился планшет.

— Бюро — это от слова «бюрократизм». Зажали в бризе мое рацпредложение.

— А походочка у нее предметная, у Зинки.

— Не сумел — не оправдывайся, запорол планшет. Ищешь объективные причины. Плохому танцору всегда... брюки мешают.

— Ребята, помните, как Игорь от гюрзы драпал? С тех пор геолог Игорь Пак не выходит в поле, не имея при себе карты распространения змей. Может сдать зачет в любой момент.

— Между прочим, я считаю, что вести поисковые работы в северо-западном направлении совершенно необходимо. Еще Пятков выдвинул теорию, согласно которой...

— Да не зудись ты со своим Пятковым, нашел светило. Он песчаника от известняка не отличит, а ты его в теоретики...

— Про Мушук говорили — туфта. А вон какое размахнули! Концентрация золота...

— А девчата совсем морально разложились: Файка вчера пол в домике мыла.

— Ну? Пресечь в корне. Дурной прецедент.

— Рустам, как ты думаешь, «Рубин» или «Рекорд»?