Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

До вечера я провалялся на кровати, но к сумеркам обругал себя размазней и сходил в контору. Наговицын, конечно, дождался меня с бумагами на подпись, я подписал и спросил, что было за мое отсутствие, Наговицын сказал: «Ничего серьезного», и это прозвучало насмешкой — что еще серьезнее могло случиться за день.

Я вспомнил, что на шахте рядом со мной крутился этот корреспондент, и принялся соображать, когда и куда он исчез, и не мог припомнить, и не стал спрашивать Наговицына о корреспонденте — снявши голову, не плачут по волосам, пусть себе сочиняет все, что ему заблагорассудится.

Хотелось домой, но я заставил себя — у всех на виду — пойти к Локтионовым. Никогда не было для меня обязанностьюзаходить к людям, случись у них радость или повседневная какая-то беда, — сейчас же потребовалось усилие, чтобы заставить себя, и я заставил и пошел.

Уже стругали доски для гроба — по такой жаре надо спешить с похоронами. Доски стругали прямо у крыльца — дворов у нас нет — и сынишка Локтионова играл кудрявыми стружками, они пахли молодо и радостно, сосновые стружки, веселые и кудрявые. Я приказал плотникам сколотить еще и временный дощатый обелиск, решив, что мы сложим Локтионову памятник на вершине Мушука, сложим вечный, из глыб доломитов, — и шагнул в разверстую дверь.

Как водится в таких случаях, набежало народу, негде было протолкнуться, но меня пропустили вперед, и я остановился, не зная, что сказать, и вдруг вспомнил, достал из кармана ключ — невысветленный, новенький — и сказал вдове:

— Квартиру вам выделили. Вот.

Покойника не было здесь, его оставили пока в медчасти: здесь, на двенадцати метрах, не хватало места и живым. Я протянул ключ, и Локтионова — взяла, я подумал: сейчас швырнет мне в рожу этот ключ и будет права.

Она сказала медленно, глядя сухими, в узкой прорези, глазами:

— Спасибо вам, Дмитрий Ильич, за вашу заботу.

Боже мой, я и сейчас содрогаюсь, вспоминая ее слова!

В них не было и намека на иронию, насмешку, желание оскорбить меня, в них и в самом деле была только благодарность — а почему бы и нет, ведь Локтионова, наверное, и не ведала про ту историю с ковриками, с перчатками, а если бы и знала — не нарочно же, в самом деле, я...

Теперь я разобрался, как все получилось. Я считал Сазонкина пустомелей, словоблудом, дураком — и невольно переносил отношение к нему на дело, которым занимался Сазонкин...

Я стоял с ключом в руке, хотелось бухнуться в ноги Локтионовой — никогда не доводилось испытывать подобного желания. И я мучительно искал важные, большие, утешительные слова, понимая, что нет этих слов у людей, нет и быть не может, а Локтионова — как ее зовут, господи? — сказала:

— Уедем мы, Дмитрий Ильич. А коли не жаль — квартиру вон ему отдайте, Коновалову.

И тут я увидел Коновалова, того самого, уволенного мною вчера. Оказывается, он еще не уехал — не успел, не захотел, ждал, что я отменю приказ? Я никогда не отменяю приказов, особенно если они касаются нарушителей трудовой дисциплины.

Протягиваю Коновалову ключ.

Хорошо, что не уехал. Он — после Локтионова — лучший специалист в бригаде проходчиков.

Протягиваю ему ключ. Я отменяю приказ.

Я не стал ужинать и лежал в спальне, Валентина возилась за стенкой и не смела войти ко мне, она знала, что, когда мне тошно, лезть со всякими расспросами да сочувствиями не полагается.

Дикая, неожиданная мысль пришла поздним вечером: а что, если... Что, если взять и уйти отсюда, из этого Мушука — богом выхарканного местечка, где нет воды и зелени, где жара да песок? Из экспедиции, где я не просто начальник для полутора тысяч работающих, но еще и Советская власть, поскольку поселок не обозначен на картах, он — временное пристанище, а не официально зафиксированный населенный пункт. Из экспедиции, где я не просто хозяйственный руководитель, а царь, бог и воинский начальник, да, и воинский в том числе: учет военнообязанных возложен на мой отдел кадров. Где мне приходится думать и заботиться решительно обо всем: о снабжении, о выполнении плана, доставке мяса и молока, о женитьбе и крестинах, о строительстве домиков и о меню столовой, об улаживании семейных скандалов и лечении детишек — всего не перечесть... Что, если уйти... Не пора ли? Шестой десяток. Тем более что в главке Саня Краснов — фронтовой друг — давно предлагал мне должность заместителя главного геолога и даже провентилировал предварительно вопрос в ЦК республики.

Я никому не говорил о предложении Сани Краснова, если же сказал бы, то наверняка услышал бы ответ: чудак, коль откажешься.

А почему бы и отказываться? На кой пес мне сдался этот Мушук и это дермовое золото, из которого при коммунизме будут строить, как говорил Ленин, общественные сортиры. Ну, Ленин выразился помягче. Смысл тот.

И сдалась мне, в самом деле, окаянная эта жизнь — девятнадцать лет, как одна копеечка, в поле; исключить время отпусков — получится семнадцать с половиной чистыми. Шесть тысяч четыреста дней. Здоровенный кусина. Да и вся жизнь была не сладкой плюшкой: ФЗУ, завод, рабфак и вечерний институт, четыре года войны после института сразу — полевая, так сказать, практика. Демобилизовался — и сюда. Тогда тоже звали чудаком: майор, в орденах, была нужда переться в пустыню, да еще рядовым геологом, и квартира в городе у родителей Валентины, и работу в главке предлагали, и Валерке исполнился год — куда с таким в пески...

Штаны просиживать не захотел. Геолог в конторе — что моряк на суше, артист в зрительном зале... А пошел рядовым — тоже правильно, важно не зарываться, не взваливать больше, чем потянешь. Надо поднабраться полевого опыта, настукать полевого стажа, померить пустыню своими ногами, поколотить породу своим молотком, покамералить в дощатых халупах, а после и двигаться выше. Дело не в лишней скромности. Трезвый учет обстоятельств и возможностей, только и всего.

Решись я сейчас на перевод в главк, — вот обрадуется Валентина...

Еще бы! Супруга заместителя главного геолога. Не преминет вспомнить, что раньше главк числился министерством, и, если мерить на старый аршин, я получаюсь что-то вроде заместителя заместителя министра. «Зам зама». Отдельная трехкомнатная квартира. Ложа в театре. Талоны на такси. Персональная надбавка к окладу. И — Валерка под непосредственным наблюдением. «Визуальным», как любит выражаться Темка Залужный.

Никуда я не поеду, все это сущая ерунда. Как работал я в экспедиции, так и буду работать, пока болезни не сшибут с ног. Ходить в замах — не по мне. Сидеть в конторах — тем более. А что касается Валентины — она давно смирилась со своим положением и не заикается ни о чем. Валентину меньше всего волнуют мои заботы и мои радости. То есть нет, волнуют, конечно — с точки зрения практической: если у меня плохое настроение, то и в доме невесело. Могу придраться по какому-нибудь пустяку. Сорвать злость. Кому ж это понравится. Ну конечно, Валентину интересует выполнение плана экспедицией — так сказать, в разрезе бытовом: получу я премию или нет. За ней водится и своего рода тщеславие: всегда беспокоится, что говорят обо мне люди. Если говорят плохо — Валентине это неприятно, ведь речь идет про ее мужа. Вдобавок она привыкла ко мне, — так привыкают к дому, к мебели, к собаке, черт подери. Отлучаюсь дня на три — ей пусто без меня, знаю. Возвращаюсь — все становится на место, заполняется пустота, будто привезли отданный в ремонт диван или шкаф. Такие вот дела, Перелыгин.