Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

— А чем плохо? Тебе денег, что ли, не надо?

— Скучно мне с тобой, Мишка, — сказал первый. — Спал бы уж лучше. И человека разговорами своими разбудим.

— Сам начинал, — сказал второй.

Первый не ответил.

Я полежал еще немного, чтобы не смущать их своим пробуждением. И думал о том, что ведь каждому — наверное, каждому, даже вот этому Мишке — свойственна, пусть неосознанная и невысказанная, жажда свершить большое, важное, такое, что дало бы ему ощущение своей необходимости. А разве и мне тоже не хочется когда-нибудь написать книгу, которая потрясла бы человеческие умы и души? Другой вопрос — надо быть трезвым, надо учитывать свои возможности. Между прочим, моих друзей почему-то нередко раздражает, когда я говорю о трезвом учете возможностей. Не пойму, чего злятся. Разве признание того неоспоримого факта, что ты не Чехов и не Толстой, чем-то зазорно, разве заключено в этом самоунижение? Никому в голову не взбредет вообразить, будто он способен прыгнуть вверх, скажем, на пять метров. А вот воображать себя нераскрытыми, а то и непризнанными гениями — на это наш брат литератор горазд...

Уже темнело, в комнате предметы сделались почти неразличимыми, я встал и, не зажигая лампочку, вышел на веранду, умылся, отправился ужинать. День проходил пусто, и настроение у меня было скверное.

В столовой только и разговору, что про гибель Локтионова. Я ловил обрывки фраз, и почти все ругали Сазонкина, и никто не помянул Перелыгина — видимо, Перелыгина и побаивались, и уважали по-настоящему, и никому не приходила мысль винить его.

На обратном пути заглянул в библиотеку, познакомился, попросил разрешения порыться на стеллажах. Библиотека оказалась немаленькая — тысяч на десять томов, но безалаберная, книги раскиданы кое-как, под руку лезли больно уж неподходящие для здешних мест издания: морской русско-голландский словарь, справочник монтажника, пособие для режиссера народного театра...

Гостиница снова встретила безлюдьем, я завалился на койку и решил почитать подольше, но тут вполз Сазонкин, вид у него был, как у нашкодившего кота: виноватый и нахальный одновременно.

— Обратно же, кто виноват? — сказал он без предисловий. Он сдвинул на затылок соломенную шляпу и сидел у стола, как вчера, и плел словеса. — Техника безопасности за все в ответе. На Сазонкине отоспятся. Эх, дело прошлое, дали бы мне в городе две тысячи по-старому — дня бы здесь не остался. Да еще вот с квартирой хана, в городе-то.

— Слушайте, Сазонкин, — сказал я, — а ведь у вас в городе отличная квартира, зачем врете?

Я сказал наобум — и угадал. Сазонкин посмотрел ошарашенно, даже снял шляпу. Глаза у него белесые, с реденькими, будто выщипанными ресницами.

— Ну, есть квартира, — сказал он. — Так то не моя, жены квартира.

— И нечего врать, — сказал я. — Все вы, Сазонкин, врете.

Я ушел на веранду. Мне было тоскливо. Сегодня умер человек...

Я спустился с крылечка. На плоском, неизвестно зачем оказавшемся здесь камне сидела женщина. Я разглядел ее — смутно, — когда глаза малость привыкли к темноте.

Темь, тишина и одиночество угнетали. Я спросил:

— Можно, я посижу с вами?

Женщина подвинулась, я опустился на теплый камень.

— Вы из Москвы, говорят, — сказала женщина. — Хорошо у вас там, наверное. Никогда не была. Девятый год мотаюсь по горам да пустыням.

Она сказала с привычной горечью, даже, пожалуй, не горечью, а с равнодушной печалью — самой трудной из всех человеческих болей. Я не стал перебивать, зная: если человек начал говорить о себе так, он обязательно выскажется до конца, только не надо мешать, торопить, подталкивать.

И в самом деле, женщина заговорила о себе — так, как умеют лишь русские бабы, — горестно и откровенно, словно бы даже о посторонней, а не о себе: двадцать восемь лет, вышла замуж девчонкой, уехали в пустыню, муж — прораб, не слыхали: Серго Каноян? Старше на двенадцать лет, мужик неплохой, только выпивает и ревнует лишку. Была дочка, умерла прошлый год. А работать муж не велит, ревнует и считает для себя зазорным, вроде бы он сам не в силах прокормить жену, люди станут смеяться над Серго Канояном, если жена пойдет работать, и еще в доме должен быть порядок, чтобы, когда муж пришел, обед в любое время, не для того женился, чтоб шляться по столовкам...

Она рассказала с привычной печалью, и я подумал: нет ничего бессмысленней, чем давать советы в семейных делах, да женщина, кажется, и не ждала от меня совета и сочувствия, только хотела выговориться... Она выговорилась. Замолкла. Прикуривая, будто ненароком я осветил ее лицо — самое обыкновенное бабье лицо: слегка припухлые веки, опущенные уголки мягкого рта, нос уточкой. Спичка догорела, и, словно притянутый огоньком, из тьмы вышел человек.

— В кино же обещал, — сказала женщина грустно и негромко. Гортанный, пахнущий перегаром голос ответил:

— Зачем обещал? Ничего не обещал. Кино рядом, пошла бы сама, ничего не обещал.

— Опять пьяный, — не то пожаловалась, не то просто лишь отметила женщина.

— Зачем пьяный, выпил сто пятьдесят, как положено, — сказал муж и похвастался мне: — На правый бок пью, чтобы на сердце не влияло.

Он протянул забелевшую в темноте руку, сказал увесисто:

— Серго Каноян.

— Хоть бы товарища писателя постыдился, — сказала жена.

— Писатель? — спросил Каноян. — Я с писателями друг. Сергей Смирнов — мой друг. Знаешь — Смирнов? Ты не знаешь, какой Смирнов? А знаешь, кто первый герой Брестской крепости? Матевосян Серго первый герой Брестской крепости. Тезка. И мой друг. А Сергей Смирнов тоже тезка. Значит, и мне Смирнов друг. Тоже Серго, понимаешь? Я его, правда, не видал ни разу. Все равно друг. И ты мне будешь друг. Пойдем выпьем.

— Поздно, — сказал я. — Спать. надо. В другой раз.

— Не хочешь, как хочешь, — сказал Каноян. — Можно в другой раз. Можно в этот раз. Как хочешь. Пойдем спать, — сказал он жене совсем другим тоном. — Спать пора, завтра вставать рано. Ты спишь целый день, а я вкалываю.

Жена ушла первой, а он задержался и сказал хвастливо:

— Хорошая жена. Русская жена — хорошая жена. Только спит много, а?

Я остался один и представил себе, как они поужинают лениво и привычно перебраниваясь, и лягут — отчего-то представилось, что непременно в жаркую пуховую перину, под ватное толстое одеяло, и в постели помирятся до утра. После опять станут лениво и привычно перебраниваться, потом Каноян уйдет по своим делам, а женщина останется в пустой комнате и будет медленно и лениво готовить обед, и вспоминать умершую дочку, и плакать привычными, тоже ленивыми слезами, сидеть на плоском камушке у крыльца и ждать мужа, и так у нее тянутся день за днем — ленивые, бессмысленные...

Мне стало что-то совсем уж печально, и я решил, что непременно поговорю насчет Люции — так ее зовут — в партбюро, и надо устроить ее на работу, как бы ни противился Каноян.