Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Идут двое. Тихо разговаривают. Совсем тихо. Но забыли, что ночь, и слышно далеко и отчетливо.

— Я тебя в самом деле, по-настоящему люблю. Потому и остаться решила.

Как ни удивительно, это Файка Никельшпоре. К кому это воспылала чувствами?

Подслушивать не годится. Поднимаюсь, захлопываю дверь. Нарочно громко, чтобы вспугнуть новоявленных влюбленных.

За окном светает. Я, наверное, так и не усну. После планерки, часов около восьми, явлюсь к Перелыгину. К Дипу. К дяде Мите. Теперь мне уж не звать его дядей. Тем паче — просто Митей.

Но в том ли суть...

Когда на шахте стряслась беда, я потихоньку оттуда ушел. Понимал, что я лишний там.

Я не знал этого человека, видел только единственный раз, и все-таки скверно было на душе. И хотелось побыть немного в одиночестве.

Шел по дороге — втоптанному в самого себя песку. Посредине торчала воткнутая черенком лопата — должно быть, знак объезда. Пыль висела над колеей. Поодаль тянулась череда столбов, и на одном, словно жук на травинке, сидел монтер. А больше никого не было вокруг.

Сзади прогудело, я обернулся. Открытый «газик» притормозил, шофер крикнул:

— Давай подкину!

И, не дожидаясь ответа, зачастил:

— Пиво у вас на поселке есть? Водка? Вино?

На заднем сиденье я увидел ящик, термос и цинковую флягу из-под молока. Запасся любой тарой.

— Нет, — сказал я.

— А, черт, — ругнулся шофер. — За сто двадцать верст гнал понапрасну.

И моментально развернулся, помчался обратно.

Я свернул наугад и шел, перепрыгивая канавы. Стояла томительная, плотная жара. Медленно ползла вдоль канавы замшелая черепаха. На душе было плохо.

Я чуть было не придавил ногой лохматого пса. Он спал в ямочке, на боку, откинув морду и выпрямив сильные лапы. Пес приоткрыл глаз, посмотрел на меня лениво и опять задремал.

В канаве кто-то глухо постукивал молотком. Тень моя пересекла канаву, и снизу спросили:

— Пить хотите?

— Здравствуйте, — сказал я. — Хочу.

Так началось мое знакомство с еще одним представителем литологов — Львом Грибановым.

Через полчаса мне казалось, будто я знаю его не первый год. Бывают легкие такие люди, доверчивые на грани хорошей наивности, открытые и славные.

Здесь все рады свежему человеку и охотно разговаривают. Вполне закономерно и естественно. Грибанов и тут выделялся в этом смысле — особой словоохотливостью, впрочем, не утомительной.

Он высокий, в синем спортивном костюме и не подходящих к этому одеянию и к жаре сапогах — геологических, пояснил он. Сапоги вроде охотничьих — высокие, до колен, из добротной юфти. Подъем и верх голенищ схвачены ремешками — чтобы сапоги не ерзали, пояснил Грибанов.

Он красив — тонкое живое лицо. Грибанова украшают и очки в изящной оправе. Некоторым очки, что называется, идут.

Стою, опершись о стенку глубокой канавы, а Грибанов поигрывает молотком, отбивает кусок породы, смотрит мельком, кидает в сторону.

— Швыркштейн, — говорит небрежно и с долькою рисовки. — Пустая порода, — поясняет мне. — Еще говорят: собакит.

Забавно.

Грибанов поигрывает молотком. Получается ловко.

— Привыкли к молотку, — говорит он. — Даже в уборную, извините, с молотком ходишь. Спутник геолога.

Смеется первым.

— А у нашего Темки дочка родилась, — сообщает он. — Есть такой у нас Темка Залужный.

— Я с ним познакомился недавно, — говорю я.

— Приходите к нам, — говорит Грибанов. — Приходите, а? Знаете, где наш вольный город Дыментштадт? Сейчас объясню.

Чертит рукояткой по дну канавы.

И снова колотит. Образцы заворачивает в промасленную бумагу. Поясняет:

— Полагается в мешочки. Забыл. Пришлось раньше времени позавтракать, чтобы освободить бумагу. А вы есть не хотите?

Тотчас он спохватывается:

— А если бы и хотели. Ничего не осталось. Давайте перекурим.

Сидим на дне канавы, прячемся вроде от солнца. Но и внизу тень отсутствует начисто.

Грибанов слегка заикается. И то ли по этой причине, а может, от скрытой застенчивости — подбирает, как бы примеривает слова, прежде чем их произнести. Это не мешает ему, однако, говорить быстро.

— В детстве я думал: параллели, меридианы прочерчены по земле. Честное слово. Из деревни уходили километров за пятнадцать, все пытался меридиан отыскать. В болоте один раз чуть не утонул, — говорит Грибанов. — А здесь все равно бы не отыскать, песком бы меридиан занесло. Веселое местечко, правда?

И тотчас перескакивает на другую тему:

— Вот вы скажите: зачем у нас заграничные фильмы, ерундовые, покупают и показывают? Ну, вроде «Великолепной семерки»? Говорим, что в идеологии мирного сосуществования быть не может. А сами показываем такую чушь.

Объясняю. Грибанов возражает: .

— Нет, все равно это ни к чему. Поглядите, как пацаны после такого фильма в раж входят. Только и слышишь: бах-бах-бах... «А он ему, понял, как дал, как дал!». И взрослые ахают кое-кто: вот это, мол, жизнь...

Я согласен с Грибановым. И объяснение мое звучит, сам понимаю, неубедительно.

Разговариваем о том о сем. Грибанов спохватывается:

— Надоело вам, наверное?

Говорю, что нет. Должно быть, не слишком уверенно, поскольку Грибанов делается вдруг как-то неловко молчалив.

— Мне в Кара-сай надо, — говорит он, то ли извиняясь, то ли чтобы покинуть меня. — Со мной пойдете или дальше?

Наверно, я — в поселок. Жара доняла.

Сел на попутную и все-таки опоздал в столовую. На крыльце бушевали несколько человек, они ломились в дверь, и оттуда отвечали однотонно:

— Кончился обед, ничего не осталось. Ничего не осталось, кончился обед.

— А, чего там, — сказал кто-то и подналег плечом.

Толстая, как водится, повариха смеялась у порога, она и не подумала рассердиться на вторжение, и еда оказалась, а не пускали сразу только потому, что порядок есть порядок.

В гостинице я прилег, и мигом сморил сон — в комнате было сумеречно и прохладно, занавески, в общем, спасают от самого злого зноя. Спал я, кажется, долго, сквозь дрему слышал, как в комнату вошли, но лень было открыть глаза.

Окончательно проснувшись, я тоже не сразу встал. Двое вели тихий разговор:

— Сорок два ему было. Пожилой. Толковый был мужик.

Я понял: говорят о Локтионове.

— Да, — сказал другой. — А мне вот тридцать. Что в жизни сделал? Да ни хрена. Семилетку закончил. Курсы буровых мастеров. Мотаюсь из экспедиции в экспедицию, так и помру где-нибудь в пустыне. А вот Пушкина в тридцать лет вся Россия знала.

— Ну, хватил, — сказал второй. — То Пушкин. А ты помощник бурового мастера.

— Все равно, — ответил первый. — Охота сделать, знаешь, такое...

— Делай, кто мешает? — сказал собеседник.

— Ничего ты не понимаешь, Михаил, — серьезно сказал первый. — Тебе бы только деньгу зашибать.