Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Хотелось пойти куда-то, я вспомнил, что Лев Грибанов звал на «крестины», но там собрались свои люди, притом все — молодежь, чего ради стану им мешать.

Лежала глухая и томительная ночь, огоньки в домах гасли, в клубе, как и вчера, кончилось кино, прошагали мимо, переговариваясь, несколько человек, кто-то попросил огонька и пошел своей дорогой, и снова стало тихо-тихо, лишь далеко, будто на другом конце планеты, брехала одинокая собака, за взгорком переливались огоньки месторождения. И еще где-то плакала женщина над телом того, кого еще утром звали Локтионовым, а теперь не зовут по имени, а говорят — покойный.

Надо было пойти лечь спать. Но сон будто заблудился во тьме и не спешил ко мне.

Так уж заведено: после планерки у Дипа я возвращаюсь в камералку, где все ждут меня. Демобилизованный воин-победитель Лев Грибанов по-армейски называет — утренний развод.

Сегодня планерка не состоялась — Перелыгин с Батыевым спозаранку поехали на объекты. Я вернулся через пять минут. Никого еще нет, соберутся вот-вот.

Пока что я один.

В камералке что ни стол — свой характер, свой облик. Отражает признаки владельца.

Прибранный дочиста, застеленный белой бумагой, с пластмассовым стаканчиком для карандашей и рейсфедеров, со специальной, из проволоки, подставочкой для флакона туши, с толстым куском стекла, прикрывающим таблицы, — это стол аккуратиста Игоря Пака.

Рядом — другой. Среди образцов породы, ломаных перочинных ножиков, огрызков карандашей — вещи, не относящиеся к геологии: панцирь черепахи, перевернутый горбом вниз, он служит пепельницей; перья дикобраза; книжка по теории стихосложения; длинный, на три батарейки, фонарик — вполне исковерканный; клубок магнитофонной ленты; вылепленный из пластилина черт, лицом смахивающий на меня. Владение Льва Грибанова.

На моем столе, помимо всего необходимого, — человеческий череп. Нашел в горах. Он пользуется у нас почтением. Хочется верить, что принадлежал он мудрецу. Правда, с таким же основанием легко предположить и обратное. Иногда разговариваю с ним — он молчит, и в этом — признак гениальности. Или непробивной тупости. Как угодно. Был он, видно, веселый парень — и сейчас постоянно улыбается, добродушно и отнюдь не зловеще.

Стол Темки Залужного сегодня выглядит как солдатский плац перед инспекторским смотром. Он гол. Начисто. Ни камушка. Ни перышка. Ни обрывка бумаги. Сижу за этим заголившимся столом. Обычно здесь был ералаш. Сижу и думаю: как только ребята увидят пустой Темкин стол, они все поймут.

Сижу за обнаженным столом и думаю. О Темке. И о себе. Не сочини Залужный свое заявление, не продемонстрируй его мне — порвал бы я писульку на имя Дипа? Остался бы?

Я все-таки остался бы. Я даже мог сгоряча показать Дипу прошение. Даже получить расчет. А потом каялся бы, вертел хвостом, как Мушук.

Почему же надо считать, будто Залужный не способен погорячиться и непременно уйдет? Почему не предположить: заявление уничтожено еще вчера?

Скорее всего, так и есть,

А может, и не так.

Всегда я настороженно и с недоверием относился к любителям громких фраз, к авторам сверхправильных речей. От них можно дождаться всякого.

Придет сейчас Темка или нет? Утром, отправляясь в контору, я видел его у землянки. Залужный отвернулся, будто не заметил меня. Это еще ничего не значит. Возможно, просто ему неловко было после вчерашнего разговора, только и всего.

Если Темка явится на утренний развод — значит, остается. Обязательно.

Жаль, что не встретился с Перелыгиным.. Посоветоваться бы о Залужном, тем более Дип к нему питает неизъяснимое расположение. Но Батыев уволок Дипа на месторождение, а после обеда — похороны, и планерки не будет...

— Здравствуй, — говорит Грибанов и проходит на свое место. У Левки плохое настроение, иначе сказал бы: «Привет!» или: «Салют, начальство!» Левка вынимает листок бумаги, рисует чертей, похожих лицом на меня. Ничего другого изобразить ему от бога не дано.

— Марик, ты что так рано? — спрашивает Файка, добавляет с опозданием: — Здравствуйте, мальчики. А я сейчас в домике стекло разбила, вы подумайте, какое непрочное стекло: молотком задела чуть — крак, и готово.

— Вставлять будешь сама, — говорю начальственно. — Я тебе не добытчик. Ты бы еще кайлом по стеклу шарахнула и после удивлялась — ах, непрочное.

Файка не реагирует на мои обличения. Садится, открывает книгу. Название: «Мать и дитя». Файка хочет замуж и хочет родить ребенка. Странно для ее возраста — намерений не скрывает. Кажется, она принялась охмурять Левку. А может, и не охмурять, может, вправду любовь. Уж больно Грибанов стал сумной в ее присутствии.

А вот Нера, боюсь, замуж не выйдет викогда. Некрасивая — маленькая, щуплая, выпуклые глаза, единственное украшение — коса, но это, говорят, старомодно. А главное — Нерка застенчивая и угловатенькая, она огрызается на всех, и далеко не каждый поймет, что это — проявление застенчивости. Нера отпугивает людей и вряд ли выйдет замуж. Очень жаль. Кстати, не только ее. Из таких, как она, по-моему, получаются ласковые и преданные жены.

Появляется чета Алиевых, за ними входит Игорь Пак и плетется мой верный оруженосец Платошка. Проскальзывает вслед за родителями незваный Гаврилка.

Залужного нет.

— Темки нет‚ — безусловно констатирует Грибанов. Он вдосталь нарисовал чертей с лицом Дымента и сейчас курит, пускает струйку в потолок.

— Приболел, кажется, — говорю на всякий случай. — Значит, так. Задача на сегодня...

— Гутен морген, пустынные братья! — возглашает в дверях Темка. — Прошу извинения за непредвиденную задержку.

Пересаживаюсь к себе, освобождаю Темкино место. И вижу: все глядят на его прибранный стол. Только сейчас заметили. Темка швыряет на стол полевую сумку. Заполняет пустоту. Громко двигает тяжелой табуреткой. Садится. Закуривает.

Он красивый, Темка, дьявол его возьми. Кареглазый. «С поволокою глаза», — как поется в фольклоре. Подбородок хорошо вылеплен. А ресницы — девичьи, густые, загнутые кверху. И габариты у Темки — позавидовать. Про нас он говорит: «Хлюпики, средний рост сто сорок», имея в виду не только наши размеры. Сам Темка — уверен, размашист. Мужик что надо. Молодец, Темка.

— Сегодня захаживаем площади только до обеда, — говорю я. И надо поработать плотнее. Скоро сбивать планшеты с николаевцами. Всем в поле. Безоговорочно. А после обеда...

Я не договариваю. Все помнят: хороним Локтионова. Мы его, в сущности, не знали. Но мы пойдем хоронить товарища. Геолога. Шахтера. Человека.

Это я добавляю про себя. И стыжусь выспренности своих мыслей.

Молчат. Сегодня обычного трепа нет.

— Все, — говорю я. — Три минуты на сборы. Машина подана.