Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Вздрагивает и хнычет черный телефон. Я поднимаю трубку и вдавливаю ее на рычаги. Это помогает мне. Дышать становится легче, и сердце больше не ворочается.

Смотрю на Темку.

Он смотрит на меня. И не отводит глаз. У него выдержка. У меня — тоже.

— Думаешь — стану тебя уговаривать? Убеждать? — спрашиваю Темку и не жду ответа. Я знаю: не думает он так.

Смотрю и жду. Я жду, что сейчас Темка скажет: «Митя, ты меня прости. Это глупость. Решил порезвиться. Мальчищество, конечно». Он скажет. И я обматерю его из души в душу и выгоню вон: знай грань и знай время шуткам, не мешай работать и не кантуйся здесь, когда забот выше головы, давай рассказывай, зачем пришел.

Жду. И Темка ждет чего-то. Стервец. Испытывает на прочность.

Как всегда, ломятся в дверь.

— Закрой, — говорю я тихо. А может, и не тихо. Что-то больно уж поспешно прихлопывают дверь, и я слышу, как в приемной говорят: «Свиреп сегодня».

— Вот что, — говорит Темка и смотрит мне в глаза. — Подписывай. До самолета час.

— Хорошо, — говорю я и вытягиваю из подставки авторучку. Темка смотрит на нее. Только на нее.

— Слушай, — говорю я, — у тебя диплом с собой?

— Да, — говорит Темка. Он в пиджаке, не в спецовке. Понятно: собрался ехать.

— Дай сюда, — говорю я. — Ну!

Он послушно лезет во внутренний карман. Диплом потрепанный. Рабочий. Не из тех, что прячут в сервант с хрусталями, в нижний ящик.

Я беру диплом. Я не раскрываю его. Знаю, что написано там. У самого такой.

Отпираю сейф. Ключ поворачивается послушно.

Кладу на полку диплом.

— Не имеешь права, — говорит Темка шепотом.

Да, не имею права.

— Станешь человеком — придешь. Отдам, — говорю я.

И пишу на заявлении резолюцию.

— Отдай диплом. Не имеешь права, — повторяет он.

— Слушай, Темка, — говорю я, впервые за весь разговор называя по имени. — Слушай, что скажу...

Я еще не возвратил заявление. Протянул и задержал руку.

— Я тебе скажу вот что, — говорю я. — Я всю жизнь любил Дину. И ты мог быть моим сыном. Ясно тебе? Все. А теперь, если хочешь — на. Иди.

Я все надеюсь еще на что-то.

Темка берет заявление. Идет к двери. Красивый парень. Умница. Трус. Я его люблю. И потому, что сын Дины. И просто люблю. Даже сейчас.

— Стой, — говорю я. Он останавливается.

— Сядь, — говорю я.

— Нет, — говорит он.

Он подумал — я стану говорить жалкие слова. Упрашивать. Бить на эмоции.

— Хорошо, иди, — говорю я.

И он уходит.

Сейчас он прошел коридор. Спустился по ступенькам. Свернул направо. Миновал домишко бухгалтерии. Осталась позади столовая. Библиотека. Погодите, кто там лезет. Погодите минутку, слышите? Он прошел вдоль хлорвиниловой юрты. Мимо их камералки. Сейчас он войдет в землянку. Возьмет рюкзак. Вскинет за спину. Встанет у дороги. Проголосует. Доберется на попутной до аэродрома...

Я выхожу стремительно. От меня шарахаются.

— Буду через час, — говорю Наговицыну. — На похороны успею.

«Газик» дежурит у крыльца. Мой «газик» — с откинутым верхом.

— Вылазь, — говорю Вараксину. — Сам поеду.

Он рад — невелико удовольствие шпарить по жаре.

«Газик» подпрыгивает с места. Не зря его прозвали козлом.

Разворачиваюсь у Темкиной землянки.

Темка стоит у порога.

Рюкзак вскинут за спину.

— Садись, — говорю я, и Темка пятится в землянку, он даже хватается за ручку, чтобы прихлопнуть дверь изнутри. — На самолет опоздаешь, — говорю я. — Садись. Ну!

Он лезет на заднее сиденье.

— Вперед садись, — говорю я.

Дорога на посадочную площадку — вот, рядышком. Я не сворачиваю на эту дорогу.

Я везу Темку мимо конторы, клуба, столовой, биббиотеки, жилых домишек, мимо промтоварного магазина, гаража, камнедробилки... Молчим. Нам смотрят вслед.

Пускай смотрят. Пускай видят. Пускай видит он. И запоминает поселок. Эту поездку. Мое молчание.

Только единственное слово я говорю ему, когда проезжаем возле халупы, где лежит на длинном столе у крыльца, в тенечке Локтионов:

— Смотри!

Он хотел отвернуться, я знаю. Он подчинился приказу. А я притормозил, проехал медленно-медленно.

Вырываемся на дорогу, в поле, и я жму.

Еще не поздно, Темка, слышишь?

Он молчит.

Разворачиваюсь на аэродроме. Навстречу выбегает Эргаш. Радист. «Начальник аэропорта» — зовут его шутя.

— Посадишь, — говорю я и киваю на Темку.

— Мест нет, Дмитрий Ильич, — говорит Эргаш.

— Посадишь, — повторяю я. — Сними любого. Скажи: я велел.

Здесь я — хозяин. Самолет в моем распоряжении. Без моего разрешения билеты не продают.

Уже вертится пропеллер. Самолет на старте.

— Чего стоишь? — прикрикиваю на Эргаша. Он срывается с места, машет летчику. Пропеллер останавливается.

— Иди, — говорю я Темке.

Еще не поздно, Темка.

Он идет. Прямой. Красивый. Сильный парень. Трус.

Сажусь в машину. Еду не в поселок. Еду в пустыню. Без дороги. Как попало.

Самолет обгоняет меня и скрывается в белесом пустом небе.

Слухи об этом просачивались, конечно. Возникали, снова затухали. Я никогда не придавал слухам значения, не задумывался над ними, хотя, по совести сказать, разговоры эти были мне приятны. В последнее время заглохло вроде окончательно. А вот сегодня за словом последовало дело.

Кончилась утренняя планерка — сидел Батыев, против обыкновения помалкивал и не вмешивался с руководящими указаниями, — Романцов задержался в кабинете и сказал:

— Дмитрий Ильич, надо бы заседание партбюро провести, сейчас. Ты не возражаешь?

Я спросил, по какому вопросу, и Романцов ответил:

— В связи с предстоящим собранием. Посоветоваться надо.

— Хорошо, — сказал я. — Минут пятнадцать можешь подождать? Распоряжусь кой о чем...

Когда я пришел, все были уже в сборе. И Батыев — там, не за председательским столом, разумеется, но и не за длинным, где сидели члены партийного бюро. Батыев разместился вроде бы и в сторонке и в то же время почти рядышком с Романцовым.

— Начнем, — сказал Романцов и посмотрел на Батыева, тот едва заметно кивнул.

— Повестка дня сегодняшнего заседания, — сказал Романцов и сделал паузу. — Повестка дня предлагается такая: о выдвижении первооткрывателей месторождения золота «Мушук-Тау» на присуждение республиканской премии за одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год.

Он стоял, а не сидел, как обычно. Я только тут заметил, что Романцов принарядился в светлый костюм и галстук, вид был торжественный, и говорил парторг с расстановкой, значительно и важно.

— Ого! — сказал Норин и улыбнулся. — Знай наших!

Норин обрадовался вполне откровенно, еще бы не радоваться: уж Норина при любой погоде не обойдут, он был один из первых, кто пришел сюда, в пустыню, где ползали только черепахи да бегали вараны.