Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Здесь Перелыгина прервали, кто-то сказал в зале:

— А сам-то Дмитрий Ильич тоже о себе помалкивает.

— Я сказал на партийном бюро, — резко возразил Перелыгин.

— А мы не слыхали, — ответил тот же голос.

— Хорошо, — сказал Перелыгин. — Я повторю здесь.

Он чуть помедлил.

— Я скажу, — проговорил Перелыгин. — Считаю, что проявляем нескромность. Предлагаю снять вопрос вообще. Есть главк. Есть партком промышленной зоны. Есть вышестоящие партийные органы. Печать. Сочтут необходимым — выдвинут. Не сочтут — не ради премии старались. По-моему, так. Что касается Романцова — на своем настаиваю решительно.

Батыев сидел в президиуме, я смотрел и думал: что предпримет он?

— А неохота было Перелыгину отказываться, — шепнул Забаров, он улыбался едва заметно.

— Кому ж охота, — шепнул я. — Тебе охота было бы?

— Молодец, в общем, — сказал Забаров тихонько. — Интересно, что сейчас Батый совершит?

Батыев тоже не стал ждать, пока развернутся споры, Он попросил слова и сказал, что просит снять его кандидатуру, относительно же товарища Перелыгина руководство треста придерживается единого мнения: премии заслужил, обидеть человека было бы грешно и несправедливо.

Он сказал это кратко и внушительно, и снова в зале загудели.

— Гляди, пожалуйста, — шепнул я Забарову. — Вон у вас он какой.

— Такой, — сказал Забаров. — Еще бы не такой. Знает, что ходатайство пойдет в главк, и надеется, что там его фамилию снова запишут. Вот и демонстрирует, а что ты думал...

Между прочим, и Романцова Батыев защищать не стал.

Выступали многие. Было ясно: Романцова освободят. Так оно и вышло.

Членов партийного бюро попросили остаться после собрания.

Заседание продолжалось всего несколько минут.

Секретарем был избран Забаров.

Мы сидели с ним на скамейке возле гостиницы.

— Слушай, — сказал я, — так и не успел спросить. Как ты здесь очутился?

— В общем, просто, — сказал Забаров. — Мы с Токмяниным земляки. Знаешь Токмянина? Начальник стройцеха. Вот приехал к нему в гости. Приехал и так и застрял. — Так и остался, — повторил Забаров. — Единственный в поселке пенсионер.

— Какой ты пенсионер, — сказал я.

— Никакой, это верно, — сказал Забаров.

С жильем у нас, конечно, туговато. Никто, однако, не захотел переселяться в землянку Залужного. А писателю мы даже и не предлагали, хотя он-то мог бы разместиться там. Но когда писатель утром явился в камералку и сказал, что хочет пожить у нас, я первый — пока Дымент не заикнулся о землянке Залужного — позвал Ивашнева к себе.

Я люблю свою резиденцию, в ней бестолково, не ахти как прибрано — и уютно.

Раньше это была брезентовая палатка, натянутая на каркас из реек. Потом брезент изодрался вконец, я добыл фанеры — не самым честным способом, надо признаться, — обшил каркас и засыпал между слоями песок, смешанный с перетертой сухой травой. Руки были в ссадинах и занозах, песок первое время сыпался из щелок, после утрамбовался.

Потолка у меня в домике нет, а есть покатые стены, сходящиеся наверху. Они оклеены обоями. Над окошком размером в тетрадный лист — эстамп «Травинка», я сам его перерисовал из журнала, он очень мне нравится. И еще висит большое фото геолога у горного ручья. И портрет хамелеона, задравшего змеиную башку. И китайский бумажный фонарик. И — как у всех — табель-календарь. Только я отмечаю не дни, оставшиеся до возвращения в город. У меня свой счет: до 15 сентября. Мы должны встретиться пятнадцатого сентября. Хотели — в городе. Теперь, наверно, придется здесь. Если, конечно, Вера захочет приехать сюда — на короткий даже срок, для выяснения отношений.

А портрета Веры нет у меня в домике. Не люблю, когда вывешиваются на стенки хозяйские изображения, в этом есть что-то хвастливое, словно предлагают каждому полюбоваться собственной личностью... Еще на стенке у меня — пучок перьев дикобраза. Память о вечере, когда мы познакомились с Верой. Дикобраза я не убил... Я совершил только некоторую вивисекцию и выдернул у него перья. Всего четыре штуки. Плохо, конечно. Жестоко. Но такого сувенира в память первого дня любви нет, ручаюсь, ни у кого.

В углу палатки свалены — прямо на полу — старые штаны, грязные рубахи, все такое прочее. Гардероб. Приедет Вера — мне влетит. Я уберу перед ее приездом, честное слово.

И уберу с пола бидончик с водой. Сейчас он стоит у двери, каждый, кто входит, первым делом прикладывается к бидончику, пьет через край. И садится на выступ каменной печурки — удобный выступ. Особенно любил сидеть там Залужный. Я не хочу вспоминать о нем. Я считал Темку малость казовым и велеречивым, но все-таки хорошим парнем. И все мы думали так. Залужный обманул нас, и мы стараемся не говорить о нем. Залужного мы вычеркнули начисто.

А вчера по всему поселку разнеслась странная байка. Мы не поверили было, но девчонка с почты подтвердила.

Перелыгин продал телевизор!

Единственный в поселке, дорогущий и бесполезный здесь «Радий». Если в Мушуке и будет телевидение, то, вероятно, лет через пять, а то и десять, но перелыгинская Валентина человек запасливый и на всякий случай приобрела в прошлом году новинку. Событие это обсуждал весь поселок, и даже — в отсутствие Дипа, разумеется, — ходили смотреть полированный ящик, он выпячивался на почетном месте и здесь, в пустыне, выглядел неслыханной диковиной. Валентина Семеновна демонстрировала его всем желающим, пока, видимо, не прослышал об этих экскурсиях сам Дип, и мигом паломничество прекратилось.

А вчера Дип самолично продал чудо техники XX века Токмянину, собирающемуся на пенсию, телевизор был увезен, и через час Перелыгин отправил триста рублей — Темке, хотя накануне бухгалтерия выслала Залужному полный расчет.

Разговоров было — не оберешься. Обсудили событие, конечно, и мы, и было нам отчего-то неловко, хотя ведь Темка и удрал — позорно и паскудно, и вроде виноват лишь один Залужный, а мы ни при чем, и все-таки было как-то смутно и нехорошо, а Файка даже всплакнула — впрочем, у нее глаза всегда на мокром месте.

Файка пришибленная какая-то ходит, и я не знаю, как с нею держаться и что говорить, стараюсь не оставаться наедине — тогда и вовсе делается неловко. По-моему, она любит меня всерьез, а я не люблю ее, я люблю Веру, и мне годичный срок был ни к чему, вполне успел бы разобраться в течение, скажем, одного месяца, но Вера назначила срок, и я не стал спорить.

А ведь ссоры наши начались из-за пустяка, сам понимаю. Из-за туфель. Белых туфель на гвоздиках. Импортных. Даже, вроде, французских. Туфли — одну пару, тридцать пятый размер, привезли в магазин, и Вера прямо глаз не могла отвести, в каждом глазу отражалось по туфельке на гвоздиках. А у меня, как на знаменитом рисунке в «Крокодиле», отражалась цена: пятьдесят целковых на теперешние! И я сказал Вере, что придется наступить на горло собственной песне и обойтись обуткой проще. Вера согласилась, тем более что рядом стояли другие туфли, тоже белые, и тоже на гвоздиках, и тоже импортные, но по божеской цене — двадцать два рубля, и принципиальной разницы в качестве я не обнаружил. Назавтра Вера купила туфли — за двадцать два, сказала она, а еще через день продавец похвастался мне, что сбагрил моей жене пятидесятирублевую роскошь, явно предназначенную для музея капиталистических излишеств.