Юрий Колесников - Земля обетованная...

— Пустые хлопоты… — пробурчал шамес, подходя к больному, посмотрел на него, покачал головой и протянул руку, чтобы приподнять веко — удостовериться, долго ли протянет парень. Но Ойя, вдруг бросившись к старику, резко оттолкнула его. Шамес, испуганно посмотрев на девушку, поспешно вышел.

Узнав о том, что Ойя ухаживает за тифозным, раввин рассвирепел:

— Кто разрешил этой дуре заглядывать в сарайчик? Видно, хочет нас всех заразить? Чтоб духу ее здесь больше не было!

Вернувшаяся к тому времени из аптеки тетя Бетя покорно согласилась с раввином, но сказала:

— Что сделано, то сделано, а за больным, как ни говорите, реббе, надо же кому-то присматривать… Парень еще жив! А я, поверьте мне, еле-еле стою на ногах…

Постепенно Бен-Цион успокоился.

— Холуц скоро преставится, пусть побудет с ним, — согласился он. — Но к нашему дому чтоб она близко не смела подходить! Вы слышите или нет?!

Тетя Бетя заверила раввина, что об этом она непременно позаботится. Никто, кроме тети Бети, не относился к Ойе столь сердечно и ласково. Каждый раз, когда фельдшерица вспоминала об Ойе, сердце у нее обливалось кровью.

«Господь наделил ее всем, — думала она, — и умом, и красотой, и добрым сердцем. Но какой дорогой ценой заплатила девочка за все это…»

Ойя была глухонемой. Родилась она, как утверждали люди, в Фамагусте, росла сиротой: отец, матрос с рыболовного судна, ушел в море и не вернулся. С тех пор Ойя со страхом поглядывала на море. Шло время, и как-то поздно вечером мать Ойи пришла домой с высоким, красивым матросом. Она крепко-крепко прижала девочку к груди, поцеловала ее, долго гладила по головке, с тоской всматриваясь в смуглое личико. Так Ойя и уснула на руках у матери. А утром, проснувшись, увидела пустую комнату. Девочка соскочила с постели, побежала во двор. Старушка, у которой мать снимала комнатку, указала ей на море. В сизой утренней дымке Ойя увидела удаляющийся белый пароход… Девочка осталась у старушки, помогала ей по хозяйству, носила воду, пасла козу, в школу не ходила из-за своего недуга и всегда с тоской и надеждой поглядывала на приходившие в гавань большие белые суда…

В семью раввина Ойя попала еще в Фамагусте. При переезде в Лимасол больная жена Бен-Циона взяла с собой выгодную работницу. Ойя была старательна и безотказна.

Когда же в предвечерние часы Ойя заканчивала работу и приводила себя в порядок, она казалась писаной красавицей. И соседки-гречанки поговаривали, будто господь отнял у девушки речь лишь потому, что наделил ее такой красотой.

В Лимасоле частым гостем раввина бывал Стефанос — отставной полицейский сержант, содержавший на паях с реббе у портового пакгауза кабак с притоном. Всякий раз, когда девушка попадалась ему на глаза, толстяк, поглаживая усы, жадно оглядывал ее с ног до головы… И о чем-то подолгу шептался с раввином.

Было это минувшей весной. В один из предпасхальных дней, когда вся подготовка к празднику в семье раввина подходила к концу, Бен-Цион Хагера неожиданно заявил, что недозволительно в течение всей пасхальной недели пребывание в их доме человека иной веры… По священным пасхальным законам, добавил он, все, начиная с пищи и кончая посудой, должно быть кашерным [6] Пища и посуда, которая с точки зрения иудейской религии является ритуально чистой. и, конечно, чисто еврейским. При этом Бен-Цион дал понять, что девушку придется хотя бы на время определить к Стефаносу.

Узнав о том, что ее отдают в кабак, Ойя замотала головой и, закрыв лицо руками, убежала. Она всю неделю скрывалась во «флигеле», где теперь маялся в тифозном жару Хаим Волдитер. За исключением Бен-Циона и его дочери Цили, все знали, где находилась девушка. Ей тайком от раввина приносили еду, утешали, жалели. Но что могли сделать они, запуганные отцом дети: лишь Циля, пышногрудая, статная красавица, с большими карими глазами, любимица отца, имела право возразить раввину. Остальные дети: и старшая горбатенькая Лэйя и даже сын Йойнэ — должны были молча повиноваться.

Только незадолго до Нового года Хаим Волдитер пришел в сознание. Смутно различив худенькую и молчаливую девушку, сидевшую подле него, он с трудом повернул к ней голову и попросил пить.

Девушка склонилась к больному, вглядываясь своими черными, как смола, глазами в его изможденное лицо, и тут же проворно поднесла кружку с водой ко рту Хаима.

Солнце уже взошло, когда пришла тетя Бетя. Смерив больному температуру, она вздохнула с облегчением: слава всевышнему — кризис миновал. Надо немедленно сообщить об этом раввину, пусть порадуется, что господь смилостивился и оставил в живых молодого парня. Но в дверях она столкнулась со стариком шамесом и его хромым напарником. В руках одного было свернутое черное покрывало, которым накрывают покойника, другой держал подсвечник и свечи.

Фельдшерица со слезами на глазах от счастья, вместо обычного приветствия встретила «хевра кадишу» радостным восклицанием:

— Все! Все, вы слышите?!

— Так к чему так радоваться? — склонив голову набок, удивленно спросил шамес. — Я и сам знал, что бедняга и до утра не дотянет… Пойдемте, надо опешить! До полудня мы должны отнести «месса» [7] Тело покойника. к священному месту… Вы видите, где уже солнце? Скоро Новый год… О! — указал старик на небо.

— Вы что, одурели? — вскрикнула фельдшерица, только теперь догадавшаяся о цели прихода «хевра кадишу». — Сумасшедшие! Кризис у холуца миновал благополучно… Вы это понимаете? Он поправляется! Он жив!

— А мы думали… — разочарованно произнес хромой и невольно вытянул руку с подсвечником.

Женщина набросилась на него, размахивая кулаками и продолжая отчитывать:

— Кто вас просил об этом?! Такое придумать: копать могилу, пока человек еще жив?! Ужас!..

Шамеса это обидело.

— Что значит: набрасывается на нас с кулаками? — возмущался он, когда вышел с напарником на улицу. — Как будто мы хотели, чтобы парень умер? Кричит «ужас»! Скажите пожалуйста… А она знает, что есть обряд? Ей, конечно, на все это насвистеть! Ну, а скажем, если бы таки да холуц преставился? Тогда что? Подумала она, что завтра праздник? А после завтра — суббота? Тоже ведь нельзя хоронить!.. И потом пусть попробует в такую жару сидеть все дни и ночи напролет с разлагающимся покойником… Хэ! Думает, шамес все стерпит! А кукиш не хочет, старая ведьма, погибель на ее голову! Можно подумать у меня нет обязанностей поважнее. Гвалт подняла такой, будто мы хотели убить человека…

— Хорошо, хорошо, — прервал его излияния хромой напарник. — Пусть так, пусть не так… Но к чему, хочу я вас спросить, почтеннейший шамес, надо было нам в такую невыносимую жару копать яму, да еще такую глубокую? Я же говорил — хватит! Так нет: «еще!» И все мало…