Надежда Чертова - Утренний свет

Улица была тиха и до черноты темна. Клавдия шла быстро, почти бежала, спотыкаясь и всхлипывая, ее трясло словно бы в ознобе, и нечем было дышать.

Вечером, в саду, когда она убегала от Якова, ей думалось, что жизнь кончилась. Но то, что поджидало ее дома, было еще хуже… Отец, положим, неспособен был удивить: он ведь растерял любовь всех детей своих. Но мать? Как могла согласиться мать?

Клавдия ударилась ногой о камень, постояла, пока боль не утихла, и свернула за угол. Тут лицом к лицу она столкнулась с Павлом Качковым и, вскрикнув от неожиданности, резко подалась, отступая в темноту.

— Сухова? Клавдия? — удивленно спросил Павел.

Она не ответила. Молчание ее и какая-то горестная неподвижность насторожили и даже встревожили Павла.

— Вы послушайте… — начал было он, заглядывая ей в лицо, и вдруг спросил попросту: — Что это с тобой?

— Со мной ничего, — ответила она таким сиплым, дрожащим голосом, что он окончательно затревожился и взял ее за руки.

— Давай сядем. Видишь вот, скамейка!

Он слегка подтолкнул ее, она как-то сломленно опустилась на скамейку. Павел сел рядом и осторожно начал выспрашивать:

— Случилось что-нибудь?

— Нет… не случилось, — пробормотала Клавдия, пытаясь высвободить руки.

Павел мягко, но настойчиво сжал ее вздрагивающие пальцы и спросил как можно спокойнее:

— Тебе холодно?

— Д-да… — с трудом, сквозь стиснутые зубы, ответила она.

Павел скинул пиджак, набросил ей на плечи.

— Сейчас согреешься…

Что-то случилось с девушкой, в этом Павел не сомневался. Он смутно вспомнил, как примерно месяц назад телеграфист Афанасьев цинично бахвалился, будто Сухова «сама к нему приставала»… Была ли тут правда? Они постоянно ходили вместе, Афанасьев и Сухова. Но удивительное дело — в самом Павле вот сейчас возникло и неотразимо, непонятно усиливалось ощущение, что, бродя по темным улицам, Клавдия искала и ждала именно его. Да, все последние дни и недели в Павле жило какое-то глухое, скрытое ожидание. Но как же этот… как его… Афанасьев? Нет, быть не может!

Молчание, затянувшееся и напряженное, прервала Клавдия. Услышав ее тихий, прерывистый голос, Павел слегка вздрогнул.

— Яков, наверное, болтал про меня… Ну конечно болтал. Только все неправда. — Она подняла голову и прямо, твердо взглянула на Павла. — То есть было, но это все равно неправда.

— Да, да! — быстро проговорил Павел. Он ей верил, было бы чудовищно подумать, что Клавдия лжет. — Ты согрелась? — спросил он, оправляя пиджак на ее плечах.

— У меня никого нет, — сказала она вместо ответа и повторила: — Никого… — Она глядела прямо перед собою, губы ее шевелились, и Павел угадал слова, которые Клавдия недосказала: «Кроме тебя…»

Он глядел на нее во все глаза, сердце у него стучало. Правильно угадал он это «кроме тебя» или ему почудилось?

Клавдия вздохнула порывисто, как наплакавшийся вдоволь ребенок, и Павел опять забрал ее руки в свои широкие, теплые ладони.

— Говори, говори, — попросил он.

И она заговорила, путаясь, сбиваясь, плача, — об отце, о суровом детстве, о матери, которую она, кажется, сегодня потеряла, и еще об Анне Карениной…

Труднее всего было ей сказать о Якове. Едва она назвала ненавистное имя, как голос у нее прервался и она, замолчав, низко опустила голову.

— Не надо, ну зачем ты? — умоляюще проговорил Павел. Все в нем клокотало от глубокого, обжигающего волнения, от внезапной нежности и жалости к Клавдии.

— Нет, я сама, сама виновата, — Клавдия, кажется, усмехнулась в темноте. — О чем он говорил, то правда: сама я… Но он не понял… У него все перевернулось в голове! Совсем ничего не понял…

Клавдия на мгновение замолчала, — увидела, наверное, что не может, не умеет объяснить того, что произошло. Помолчав, повторила с горечью:

— У меня никого… — и через паузу, от которой у Павла снова заколотилось сердце, добавила: — …нет.

— Как — никого нет?

Клавдии показалось, что Павел проговорил эти слова громко, на всю улицу. Она даже дышать перестала. Протекло несколько мгновений тишины, такой полной тишины, словно все кругом умерло, и вдруг Павел сказал:

— А я?

Клавдия едва не вскрикнула, так она ждала, и боялась этих слов, и не могла поверить им. Уж не жалеет ли он ее?

— Что это ты? — несвязно пролепетала она. — Я… Да чего там… у всех своя судьба, только у меня, только я… Мать сосватала Якову невесту, он трусил, боялся меня, а не… И ты тоже: я поняла тогда по телеграмме, что на станцию Лес ты подавал. Анне… И дети там…

— Дети? — протянул Павел, и в памяти его мгновенно пронеслась давняя сценка на телеграфе: он подает бланк, а Клавдия смотрит, смотрит на него горестными глазами…

— Так это же Анна, моя старшая сестра! — воскликнул он, и в голосе его послышался упрек и еще удивление.

— Ох! А я-то думала… — сказала Клавдия, повертываясь к Павлу. Даже в полутьме, которая была вокруг них, он увидел, как сверкнули ее глаза.

С этой минуты он уж и не пытался что-то понять, в чем-то разобраться: комсомольский секретарь при кажущейся его солидности был обыкновенным молодым пареньком, и сердце легко взяло у него верх над скучным благоразумием. Счастливая ошеломленность завладела им. Что это было? Дружеская поддержка, простое участие к человеку? Но разве о том велся с первой же минуты первой встречи немой, непрерывный разговор между ним и этой девушкой?

Такого с Павлом еще не случалось, — тем более стремительно и бездумно отдался он охватившему его головокружительному чувству взлета. Невольно вспомнил он слова отца, произнесенные в какую-то откровенную минутку: «В меня ты, Паша, вижу, однолюбом будешь, как я!» Кто знает, может, и в самом деле он и Клавдия родились, выросли друг для друга и потому и встретились теперь?

С раздражением, а потом и с яростью он думал о Якове: «Паршивец, мелкий паршивец, что ты понял в Клавдии!»

И не догадывался, что испытывает первые в своей жизни болезненные уколы ревности…

Почти до рассвета просидели они на скамейке, приютившей их, возле чьего-то безмолвного дома с закрытыми ставнями. И Клавдия говорила, удивляясь и страшась своей откровенности… Говорила и не могла остановиться. Павел был удивительным слушателем: лишь изредка вставлял одно-два слова, но и этого было достаточно, — Клавдия видела, чувствовала, что он не только слушает ее, но и старается понять, раздумывает над ее словами. А когда ей становилось душно и она умолкала, он осторожно, настойчиво сжимал ее пальцы, как бы говоря: «Не волнуйся, я слушаю, слушаю!»

Она рассказала о себе все, вплоть до нынешнего нелепого сватовства. Только не нашлось у нее ни одного осуждающего слова для матери: все-таки она не представляла ее себе хоть сколь-нибудь плохой, нелюбящей…