Надежда Чертова - Утренний свет

До вечерней смены оставалось совсем немного времени, и Клавдия уже принялась подсчитывать выручку, когда в полукруглую дверцу телеграфного окошечка торопливо постучали.

— Привет, товарищ Сухова, — услышала она, открыв дверцу.

Голос был очень знакомый, но она даже не взглянула на клиента: надо было сложить пачку ассигнаций и сунуть их в стол.

Убрав деньги, она взяла протянутый ей серовато-синий бланк телеграммы и стала жирно подчеркивать слова, пока еще не вникая в их смысл. Потом определила, сколько следовало получить с клиента, и внимательно, чтобы не пропустить ошибки, прочла:

«Станция Лес Н-ской дороги Анне Качковой».

Ниже шла четкая строка текста:

«Беспокоюсь здоровье целую детей. Павел».

У перегородки телеграфа стоял секретарь горкома комсомола Павел Качков. Он неловко пригнулся к окошечку и, вынув бумажник, ждал, когда Сухова назовет причитающуюся с него сумму.

Но тут произошло нечто странное: маленькая телеграфистка смешалась, побагровела и, перечитывая слова, так медлила, что Качков даже принахмурился.

Наконец Сухова порывисто пометила на бланке: «19 марта 1941 года» — и затем что-то сказала, вернее — прошептала.

— Сколько? — спросил Павел, не расслышав.

— Два рубля семьдесят копеек, — повторила девушка и придвинула к себе квитанционную книжку.

Качков, вытащив из бумажника три рублевых бумажки, ближе склонился к окошечку. Клавдия смотрела исподлобья, в ее темных, прямо устремленных на него глазах он прочел такое откровенное и горестное изумление, что совершенно растерялся и даже уронил рублевки к ней на стол.

— Извините! Пожалуйста, извините! — смущенно сказал он.

Клавдия отодвинула деньги, аккуратно подложила листок копирки и принялась писать квитанцию. Худенькое чернобровое лицо ее теперь не выражало ничего, кроме служебного усердия.

Павел, конечно, знал Сухову не хуже, чем других девушек из привокзального поселка станции Прогонная. Большеглазая, с толстой, туго заплетенной косою, в своем темном платье, она резко отличалась от остальных девушек и запомнилась секретарю горкома как-то сразу, как-то по-особенному: при всей молчаливой скрытности Клавдии во взгляде ее Павел легко прочитывал, — не только вот сейчас, но и при других, прежних встречах, — нечто невысказанное, стыдливо-пылкое и, что удивительнее всего, обращенное именно к нему…

Павел взял из ее рук квитанцию и нерешительно сказал:

— До свидания.

Клавдия кивнула головою. Густые, какие-то тяжелые ресницы укрыли от Павла ее взгляд. «Может, и свое у нее что-нибудь. Не так-то легко понять. Однако какие глаза!..»

Клавдия сидела неподвижно, сведя тонкие, вразлет, брови. До нее донесся четкий звук шагов Качкова.

Протяжно скрипнула входная дверь. Подвинув к себе бланк, Клавдия положила пальцы на ключ аппарата. Руки вдруг ослабели, телеграфный бланк, шелестя, соскользнул на пол.

Кто она такая, эта Анна? Анна Качкова. «…целую детей…» Впрочем, какое ей дело до всего этого?

Да, какое ей дело!

С преувеличенной поспешностью она кинулась поднимать бланк, но тут дверь опять заскрипела, и Клавдия стремительно выпрямилась. В аппаратную вошел ее сменщик Яша Афанасьев, распаренный и запыхавшийся. Он покосился на часы и виновато пробубнил:

— Опоздал немножко.

Не дав ему даже раздеться, Клавдия торопливо сдала кассу, квитанционную книгу. Яков сбросил пальто, и тут только Клавдия заметила, что ее сослуживец, несколько тучноватый для своих двадцати лет, вырядился в серый, отлично разутюженный костюм. Светлый кудрявый чуб его со щеголеватой расчетливостью был спущен на брови.

— На свадьбе, что ли, сидел? — спросила Клавдия, насмешливо разглядывая нарядное одеяние сменщика.

Яша фыркнул и сказал с обычной своей грубоватой откровенностью:

— Н-ну да! В бане распарился. А это… — он осторожно провел рукою по пиджаку, — в гости пойдем с матерью. Сразу после смены.

Почему-то он покраснел и опустил глаза. Бланк все еще валялся под столом, — Яша, пыхтя, наклонился, чтоб его поднять.

— Частная депеша, — объяснила Клавдия. — Не успела отослать.

Она уже стояла у порога, в своем длинном, не по росту, пальто, которое Яков называл «монашьим».

— Качков? — спросил Яков, заглянув в телеграмму. — Кому же это он?

Клавдия только махнула рукой и прикрыла за собой дверь.

Чуть прихрамывая, она перебралась через пути, миновала старый, прокопченный корпус депо, возле которого пыхтел паровоз, и вошла в широкую улицу, — здесь по обе стороны темнели низенькие и прозябшие сиреневые палисадники.

От этой улицы, самой старой и как бы главной в поселке, шли боковые улочки, называемые здесь «линиями».

Все улицы и «линии» небольшого поселка при станции Прогонная устремлялись в просторную, перемежавшуюся реденькими перелесками весеннюю степь с набухшими колеями дорог и черными проталинами земли, которые с каждым днем все заметнее оттесняли подтаявшие островки последнего снега.

От станции к далекому горизонту, утонувшему в синеве лесов, стремительно убегала железнодорожная линия — невысокая насыпь с сизыми, холодно поблескивающими рельсами. По главной улице поселка, — она, как и площадь, называлась Вокзальной, — тянулось вымощенное крупным булыжником шоссе, по-местному именуемое «дамбой». Дамба связывала поселок со старинным городком, лет двенадцать тому назад ставшим центром района. На середине дороги, между вокзальным поселком и городком, возвышалось новое, стройное, ребристое здание элеватора.

Клавдия шагала по тропинке, проложенной вдоль домов с палисадниками. Навстречу, со степи, летел упругий, порывистый ветерок. На улице никого не было. Клавдия замедлила шаги, крепко, обеими ладонями, вытерла сухие глаза (так в минуты волнения делала мать, Клавдия бессознательно ей подражала) и, вспомнив о своем сменщике, невесело усмехнулась. Яков любопытен, как последняя девчонка. Но что, собственно, может она сказать о Качкове? Она знает Качкова ничуть не больше, чем Яков…

Клавдия приостановилась возле чьего-то палисадника, осторожно забрала в ладонь глянцевую безжизненную веточку сирени, нагнулась, хотела понюхать — и вдруг тихонько засмеялась. Неправда, неправда! Она так много знала о Павле Качкове, но… только для себя знала. Никто на свете — и сам Павел — не подозревал, сколько она успела о нем всего передумать, сколько перечувствовала и, главное, навоображала!