Надежда Чертова - Утренний свет

Тогда между отцом и детьми вставала мать.

Она неизменно говорила:

— У тебя, Диомид Яковлевич, тяжелая рука, — и молча принимала на себя бешеные удары.

Клавдия была самой младшей в доме. Она знала, что до нее родились в семье Суховых две девочки, две Клавдии, и умерли в младенчестве. Она, значит, была третьей Клавдией.

Совсем маленькой девочкой, по несчастной случайности, она упала в открытый подпол и сломала ногу у самой щиколотки. Нога срослась неправильно, и девочка стала прихрамывать.

«Третья» Клавдия была какой-то особенно несчастливой и беззащитной в суровой отчей семье. У Суховых, правда, все дети росли без особой ласки, но старшие были увереннее, драчливее Клавдии. Частенько они говаривали младшей сестре с нескрываемым равнодушным презрением:

— Ну, ты, третья Клавдия!

Мать любила дочь неспокойной, жалостной любовью.

— Горькая ты моя, — шептала она, нет-нет да и поглаживая крупную, неровно постриженную голову девочки.

Клавдия всегда резко отличала мать от отца. Сначала она делала это бессознательно, но потом, подрастая, начала понимать, что мать действительно умнее, лучше и куда добрее.

К тому времени, когда Клавдия поступила в школу, в семье Суховых все переменилось. Двое старших братьев Клавдии, Сергей и Димитрий, навсегда покинули родительский дом. Сергей потом служил в Красной Армии где-то на Дальнем Востоке, а младший, Димитрий, комсомолец, работал на линии, на станции Лес, в часе езды от Прогонной, и, по слухам, недавно женился. Отец, получив небольшую пенсию, уволился со службы и присмирел.

Домом теперь правила мать.

Она кормила семью шитьем и выручкой от продажи молока. Высокая, на целую голову выше отца, она легко носила по дому и по двору свое крупное, слегка располневшее, но крепкое тело. У нее был русский, вздернутый, мясистый нос, серые пронзительные глаза, которыми она смотрела не мигая прямо в лицо собеседнику, и большой красивый рот в горьких складках. Была она очень молчалива, и Клавдия часто почти со страхом наблюдала, как в широко раскрытых глазах ее тлел скорбный огонь или вздымалась и гасла темная волна гнева.

Клавдия ловила каждое слово, оброненное матерью, запоминала его, взвешивала, иногда совсем не понимая, почему тишина в доме казалась особенной, немирной, наполненной смутным ожиданием, как будто гроза в этих стенах еще не отшумела. Что стоит между матерью и отцом, темное, молчаливо-непрощаемое?

Ей казалось, что она никогда не задаст этих вопросов матери, — так она робела перед ней и не умела попросту приласкаться, поплакать, выспросить.

Клавдия видела, как изнывает в скуке и одиночестве отец, как, молчаливо тоскуя, о чем-то думает мать. Иногда они скупо переговаривались, но разговоры выходили недобрые: старики не то упрекали в чем-то друг друга, не то раскаивались. Только каждый раз они недовольно замолкали, и мать как бы переставала замечать отца: неторопливо, уверенно управлялась по хозяйству, стучала на швейной машинке, уходила куда-то, возвращалась и снова уходила.

Вот и сейчас, открыв дверь, Клавдия подумала, что матери нет дома, — такая стояла мертвенная тишина. Оправив волосы, девушка шагнула через порог и тотчас же увидела мать, — она сидела у окна, надвинув на глаза белый платок.

— Где пропадала? — негромко спросила она. — Ужин-то, поди, простыл.

Клавдия только тут разглядела грузную, неясную в сумерках фигуру отца: он пристроился на другой скамье, возле печи. Старики, значит, ждали дочь в полном молчании, может быть каждый по-своему думая о ней?

Мать разлила по тарелкам лапшу и неторопливо сказала:

— Ждешь — прощенья попросят, вернутся? Да, может, ты для них только прах ненадобный!

Клавдия покосилась на отца. Значит, разговор шел о ее братьях — о Сергее и Димитрии.

— Потешился, хватит, — безжалостно добавила мать, открыто и с презрением глядя на старика. — Да, может, ты теперь сам им поклониться должен! Не у каждого ведь сердце отходчиво…

Клавдия положила ложку, выпрямилась. Вот она, вечная, незатухающая ссора…

— Клавдия! Не твоего ума дело! — взглянув на нее, прикрикнула мать и принялась есть, рассеянно, как бы нехотя.

Дряблые щеки старика посерели, в маленьких глазах стояла дикая, беспомощная тоска. Он продолжал механически опрокидывать в зубастый рот деревянную ложку. В бороде застряло несколько длинных лапшинок, но старик, выхлебав тарелку, не вынул их из бороды и полез на печку.

Клавдия, раздетая, долго сидела на постели. Через дощатую перегородку из спальни просачивались слабые лучики света. Мать разделась, тяжело встала на колени перед иконами, очень скоро поднялась и погасила свет.

Клавдия соскользнула на чистые, крашеные половицы и, стиснув на груди рубашку, дрожа от холода, прошла в родительскую спальню. Ставни, запертые на болты, не пропускали здесь даже слабого света весенней ночи. Мать, грузно ворочалась в темноте и что-то шептала. Клавдия остановилась у порожка, почти ничего не слыша от волнения.

— Раскидало вас, разбросало по белому свету… — шептала, вздыхая, мать. — Сергеюшку убьют — и не узнаю. А у Митюшки, поди, и сын уж народился, да моим рукам его не пестовать… Мать — без сыновей, жена — без мужа, бабка — без внучаток… Прости, господи, зачем живу?

На носках, обжигаясь о холодные половицы, Клавдия промчалась через спаленку, залезла под одеяло и тесно прижалась к матери. В это мгновение, запомнившееся ей навсегда, она с исступленной остротой ощутила мать — в с ю: ее теплую и вялую грудь, седую расплетенную косу на подушке, жесткие плечи, длинные, сильные ноги… Это была ее м а т ь, единственная во всем мире, кормившая ее этой грудью, качавшая на этих усталых руках…

— Мама! — громко зашептала она. — Мама, почему ты все молчишь, а потом говоришь сама с собой?

Мать не удивилась, не отодвинулась, не прикрикнула на Клавдию.

— В бабьей доле всегда лучше молчать, — не сразу ответила она. — Кому же скажешь, глупая? Тебе, Клаша, тоже пора привыкать.

— Молчать?

Клавдия села на постели, тряхнула головой.

— Не буду молчать! — упрямо в темноту сказала она. — Я вот у отца еще спрошу, почему он такой…

— Какой? — строгим и ровным голосом спросила мать.

Клавдия нашла в темноте руки матери, крепко стиснула. Пальцы у матери были холодные и едва заметно вздрагивали.

— Он тебя бил, я ведь помню. И Сережа и Митя из-за него из дома ушли. Ведь правда? Зачем ты терпела? Зачем?

Клавдия даже всхлипнула от внезапно закипевшего гнева. Мать сердито выдернула руки и отодвинулась.

— Ничего ты еще не знаешь, Клаша. Грех тебе об отце так думать!

— Какой же грех? Ведь бога-то нет на свете, мама! — с досадой крикнула Клавдия.

— Кто его знает, — медленно сказала мать. — С богом-то оно спокойнее: и боишься его, и жалуешься… при случае.