Надежда Чертова - Утренний свет

Бабушка не допустила Галю к трупу матери. Она видела, как Галя металась по шоссе, всех расталкивала, звала мать. Старуха оттащила труп в кусты, простилась, набросала сверху травки. Потом надвинула платок на глаза, вышла на шоссе и поймала Галю. «Пойдем, мать убили, не ищи ее!» — «Пусти!» — закричала Галя. Она совсем обезумела, вырывалась из рук, — ей надо было взглянуть на мать в последний раз, проститься. Однако бабушка с силой потащила ее вперед. «Вот опять сейчас прилетит и нас убьет!» Галя упрямо билась у нее в руках. «Я не боюсь! Я только ее поцелую!» — «Нельзя! Тебе нельзя, видеть: помутиться можешь, мала еще. Я захоронила ее, травкой притрусила, простилась за тебя и за себя…»

Бабушка отложила вязанье и рассеянно отхлебнула остывший чай.

— Наше с тобой горе, материнское, самое горькое, — твердо сказала она, ставя блюдечко. — Утешения в нем нет. Оно до могилы, матушка моя, Вера… как тебя по отчеству-то?

— А вы без отчества, — тихо сказала Вера, губы у нее задрожали.

Очень прост, но пронзителен был рассказ старухи и эта каменная неподвижность лица ее. Так люди стареют и меняются на войне. Вот откуда и у Гали странное, чересчур взрослое лицо.

— Глуби моря не высушить. — Старуха взглянула в искаженное лицо Веры. — Зато отцы наши и так говорили: золото огнем искушается, а человек — бедой.

Она отодвинула чай и снова принялась за вязанье.

— А ты, Вера, попытай свое счастье: молода еще, родишь.

— Да ведь мне уж сорок лет.

— Эка-а… — ласково протянула старуха. — Я последнего своего сыночка в сорок пять родила.

Вера смотрела на бабушку во все глаза: она даже и не подумала ни разу об этом. Нет, нет, это невозможно, немыслимо…

— А как любить его будешь, желанного своего! — Бабушка уверенно улыбнулась, словно отвечая на мысли Веры. — Материнское сердце вместительное: и для вечной памяти и для живой любови место равно найдется…

Глядя на лицо бабушки, в котором появилось множество мелких, подвижных морщинок, Вера и сама невольно улыбнулась. А бабушка уже поднялась, словно сочтя дело свое поконченным, и, высокая, прямая, принялась прощаться.

Вера схватила две самых больших лепешки и сунула ей в руки.

— Для Гали… возьмите!

— Спасибо, — не сразу ответила старуха. — Зашумит — скажу, на базаре купила. Она у меня…

Вера покраснела.

— Скажите — на базаре.

Долго стояла Вера одна у закрытой двери…

…Это надо все запомнить. И бабушка, и Галя сразу, с болью, и, кажется, навсегда вошли в ее сердце.

Евдокия Степановна, выполняя обещание, зашла за Верой ранним утром после одного из воскресных дней.

— Ну, пойдем, — сказала она, досадливо роясь в старенькой сумочке. — Вечно ключ забываю. Не отдумала идти-то?

Вера уже повязывала косынку. Она в зеркале встретилась с сонными глазами Евдокии Степановны и пожала плечами.

— Посмотрю там.

— Говорю, к нам прибьешься.

Они вышли из ворот — высокая, загорелая Вера и коротенькая, широкоплечая Евдокия Степановна.

Вера после своего приезда из эвакуации почти еще не видела Москвы и теперь пристально рассматривала прохожих, облупленные, постаревшие дома, утреннюю площадь, рассеченную длинными тенями. Евдокия Степановна шагала озабоченно, ни на кого не глядя.

Молча миновали они Тверской бульвар. Бронзовый невредимый Пушкин стоял в своем тяжелом плаще, со склоненной головой. Вера вспомнила, как несколько лет тому назад памятник был вдруг обнесен лесами и за толстыми досками долго таинственно и слабо постукивали молоточки. Леня тогда сказал, усмехаясь:

— Там, наверно, поселились гномы. Что они делают с нашим Пушкиным?

Когда леса были сняты, Вера пришла сюда с Леней, и вместе они прочитали вслух слова вечных стихов. Как поблескивал тогда гранит пьедестала!

Евдокия Степановна торопилась, и они почти сбежали вниз по улице Горького.

Издали Вера вглядывалась в полукруг серого здания Телеграфа: здесь упала бомба — об этом сказали по радио, в сводке Совинформбюро, в глухом уральском городке, где пришлось жить Вере. И в самом деле, здание казалось целым лишь издали: все просторные окна на боковом фасаде были забраны ржавыми железными листами.

Они вышли на Театральную площадь, еще сохранившую на своем асфальте буро-зеленую защитную разрисовку. Вера почти со страхом взглянула на Большой театр: и здесь упала бомба. Но темные кони по-прежнему победно и неудержимо мчались в небо с театрального фронтона, и тяжелые, стройные колонны стояли незыблемо. Они, как и вся громада театра, были разрисованы бурыми косыми силуэтами многооконных домов и плоскими призрачными деревьями.

— Камуфляж, — пояснила Евдокия Степановна, — для немецких летчиков. У нас в бомбоубежище, когда с памятника Тимирязеву голову снесло, потолок шатнулся. Тогда и дом в нашем переулке порушился..

Вера отлично помнила этот дом: мимо него она каждый день ходила на рынок. Он был очень старенький, с каменным низом и с мелкими окошками в кружевных шторах и в геранях. Каждую весну к Первому мая его красили шафранно-розовой грубой краской, которая недолго держалась на стенках ветхого здания.

Теперь это место было обведено высоким забором. Вчера, проходя мимо, Вера заглянула в щель: там темнела яма, рваные ее края засыпаны были каменным щебнем, а из глубины, словно руки, воздетые к небу, тянулись скрюченные прутья арматуры. И над всем этим побоищем победно зеленел оставшийся в живых старый тополь с могучими серебристыми ветвями…

— Вот сюда, — сказала Евдокия Степановна и вдруг скрылась на темной лесенке.

Вера ощупью пробралась следом за ней и очутилась в большом сумрачном подвале, наполненном мягким, дробным стуком швейных машин.

Евдокия Степановна из угла энергично махала ей ладошкой. Сюда втиснут был небольшой стол, повернутый к свету, проникающему сверху, из окна. За столом стоя распоряжалась женщина с толстой русой косой, положенной вокруг головы. Это была, очевидно, заведующая. Издали она показалась Вере очень красивой.

Евдокия Степановна сказала громко:

— Вот, привела, Марья Николаевна.

Марья Николаевна со спокойной и какой-то ласковой рассеянностью взглянула на Веру и, продолжая начатый разговор, настоятельно сказала кому-то из окружавших ее женщин:

— Примите материал. Это срочное задание райисполкома. Потом госпиталь будет нашим подшефным, товарищи, так что.

Она и вправду была красива, — и это было так неожиданно, так радостно в сером подвале с давящим потолком, что Вера, позабыв обо всем на свете, не отрываясь смотрела на нее: молодая, русокосая, с синими глазами, поблескивающими из-под круглых бровей, она являла собою ясную, спокойную русскую красоту, которая казалась бы слишком невозмутимой, если б не румянец, легко вспыхивающий на худых, нежных щеках.