Надежда Чертова - Утренний свет

…Вера стояла на площади, высоко подняв голову и прижимая к груди пустую корзиночку, по лицу ее лились слезы. Раздался последний залп, и площадь сразу стала темной и обыкновенной. Не вытирая слез, Вера вошла в светлый портал метро. Лейтенант, молодой, тоненький, с серьезными ребячьими глазами, уступил ей дорогу.

Весна пришла в торжественном громе салютов. Предчувствие близкого конца войны охватило всех. «Когда кончится война…» — повторяла Вера за людьми и вслушивалась в эти слова с удивлением и радостью.

На улицах, в саду, на крышах, еще лежал плотный снег, сероватый от угольной пыли. Но уже отмели последние метели, и на тротуарах стали оттаивать лужицы, те самые, в которых с весенней четкостью и глубиной отражаются белые облака и опрокинутые глыбы домов.

И сквозь привычную бензиновую гарь нет-нет да и прорвется тонкий, едва угадываемый, головокружительный мартовский запах прелой земли и молодой тополиной почки.

В один из таких дней, когда зима еще боролась с весною и торопилась затянуть лужицы ломким, бессильным ледком и с неба сыпалась твердая, как льняное семя, ледяная крупка, — в один из таких дней белокурая почтальонша принесла Галиной бабушке письмо в затрепанном конверте, в лиловых потеках от расплывшихся чернил.

Письмо было от Галиного отца. Его освободила из гитлеровского лагеря наступающая Красная Армия, и он теперь лежал в госпитале, надеялся скоро поправиться и снова стать бойцом. С беспокойством спрашивал, живы ли жена и дочь. Письмо было адресовано соседям Неволиных по улице в родном городке. Оттуда рука неизвестного друга направила его в центральный орган по розыску людей, разбросанных шквалом войны по всей стране. Немой, красноречивый, перечеркнутый, конверт лежал теперь перед бабушкой: он дошел до цели.

Прижимая письмо к груди, бабушка вышла во двор. Лицо у нее было бледное, мокрое от слез. Ее тотчас же окружили женщины и дети.

— Жив! Зятек-то… А Варя… — медленно сказала она, глядя на женщин большими, страшными глазами.

Скорее всех нашлась тут белокурая красивая почтальонша, — ей ведь не раз приходилось доставлять людям похоронные грамоты и вот такие неожиданные письма от отцов и братьев, воскресших из мертвых.

— Радость какая вам, бабушка! — сказала она громко, с доброй улыбкой.

На лице у бабушки пробилась ответная трудная и недоверчивая улыбка.

— Да, радость… — сказала она и с благодарностью глянула на девушку с тяжелой сумкой. Губы у бабушки двигались медленно, словно замерзли. — У Галюшки есть теперь корень на земле… Радость-то какая!

Скоро вернулась из мастерской Вера, прибежала Галя с фабрики. Девочка тоже перепугалась, и глаза у нее стали огромными и такими же страшными, как у бабушки, и губы дрожали. Но она не плакала, а просто молчала.

Когда Вера ввела их в комнату, Галя засунула письмо под подушку и, сгорбившись, села на постель. Но бабушка немного отошла: в ней наскоро, кое-как, уложились и внезапная радость от возвращения зятя и горькое воспоминание о погибшей дочери. То, что где-то в иноземном городе на госпитальной койке лежал и думал о них живой, родной, милый им человек, и бабушка и Галя ощущали как необыкновенное, ошеломительное счастье, вдруг свалившееся на голову. Только теперь они обе поняли, какое это было бы горе, если б отец и в самом деле оказался убитым…

Сквозь бедность и неуют их беженского житья бабушка уже видела родной свой домик в зелени, на тихой улице и обжитой порожек сеней, где сиживала она по вечерам с вязаньем в руках, прислушиваясь к лепетанию молодого тополька у калитки…

Галя и Вера молча слушали старуху. Бабушка оживленно сновала по комнате и собирала на стол обедать.

Выслушав радостные рассуждения бабушки, Галя выпрямилась и солидно, как это положено рабочему человеку, села за стол.

— Некуда нам ехать, — вдруг сказала она. — Я тебя и тут прокормлю.

— А папка-то… — робко возразила бабушка.

— Папка перечить не будет, — с сумрачной твердостью возразила Галя. — Приедет — увидим.

За столиком возникло молчание.

Все трое думали об одном и том же. Не пройдет и двух-трех месяцев, как на пороге этой кухоньки появится отец. Какой он стал теперь? И как он, бедный, примет там, на госпитальной койке, весть о гибели Вари? И то, что уже не жена его, а дочь стала кормилицей в семье? Надо написать ответное письмо…

Он ведь отец, работник, хозяин своему дому. Не потянет ли его на родное пепелище, где каждая малость была когда-то сделана его заботливыми руками? Или от войны и от горя своего будет он таким усталым, что и кухонька эта покажется ему надежным пристанищем?

Бабушка поднялась, взяла свое вязанье; взволнованное лицо ее стало совсем красивым.

— Вот как, Галина Петровна, я думаю: отца твоего на старые места потянуть может. Там, верно, печка одна от всего дома осталась, — ну, да люди нынче и от печки жить зачинают. И еще сказать: жизнь свою он захочет успокоить… — Она запнулась и прибавила тише: — Может статься, жену себе найдет. Дело молодое.

Дверь неслышно закрылась за бабушкой.

Галя вздрогнула и снова, мгновенно становясь девочкой, перевела на Веру испуганные, жалкие глаза, словно искала у нее защиты.

Вера быстро обошла стол и села рядом с Галей: им надо сейчас быть поближе друг к другу. Галя боязливо прижалась к ней.

— Я так скажу папе своему: «Я теперь мастерица стала. Обо мне в стенгазете на фабрике писали. Мне теперь ни к чему профессию терять». А в нашем городе никогда пуговицы не делали, я ведь знаю. Он поймет. Он сам мастер, рабочий…

— Конечно, поймет, Галюша… — Вера приблизила губы к маленькому пылающему уху девочки: — Не уезжай. Как же мы с тобой расстанемся?

Галина рука застыла на скатерти. Она подняла на Веру блеснувшие глаза и пролепетала, вздрагивая:

— Мне тоже… среди белого света… опять искать такую, как вы…

— Ну, вот видишь.

Они пошептались немного, и Вера отпустила девочку, крепко поцеловав ее на прощанье, а сама еще долго сидела на диване, закутавшись в старенькую теплую шальку. Она сделала какое-то слабое движенье — и вдруг почувствовала долгий, нежный, сильный толчок: дитя в ней словно потянулось. Она даже дыхание задержала, прислушиваясь и вся сосредоточиваясь на этом ощущении, полном блаженного покоя и счастья. «Озорник», — произнесла она беззвучно, одними губами, и все мысли отлетели от нее, словно бы под порывом сильного ветра.

Все мысли, кроме одной-единственной, властной мысли о ребенке, которого она ждала.

Вечером накануне первомайского праздника, когда Вера одна осталась в квартире (бабушка и Галя ушли в фабричный клуб на торжественный вечер), она вдруг ощутила странную неловкость в теле. Острая боль тотчас же опоясала ее. Вера побелела, перестала дышать.