Надежда Чертова - Утренний свет

В то весеннее утро, до того ясное, что трудно было глядеть на снежное поле, посреди которого стоял дачным поселок, Еленка была необычайно весела. Василия, мужа Катерины и отчима Еленки, не было дома, и девочка безудержно тараторила и смеялась так, что мать даже спросила:

— Что это ты нынче больно веселая?

— А так, — ответила Еленка и опять засмеялась.

Это был последний день весенних каникул, завтра Еленка должна была идти в школу. Училась она хорошо и вот уже второй год носила на левом рукаве стираной-перестираной формы три красные лычки председателя пионерской дружины. О школе она и щебетала в та утро — даже когда подавала матери тяжелые ведра с картошкой, которую они спускали в подпол.

Мать кричала Еленке из подпола, чтобы тяжело не накладывала, но девочка не слушалась и тащила из сеней по полному ведру, перегибаясь, словно былинка.

Такою и запомнила мать Еленку в последний час ее жизни — тоненькой, гибко перегнувшейся в талии, смеющейся. Было Еленке двенадцать лет, и что-то в ней начинало проглядывать девичье…

Когда они кончили возиться с картошкой, девочка заспешила на станцию, — ей, сказала она, непременно надо было купить две тетрадки по арифметике и «стерку», то есть резинку. «Купи мыла кусок», — наказала мать, и это были последние слова, сказанные ею дочери.

А меньше чем через час в дом вбежала сухонькая вдовушка с соседней улицы. Трясясь с головы до ног, она сунула Катерине знакомую и почему-то продранную авоську, кусок мыла, вывалянный в песке, и смятую тетрадку. На обложке тетрадки Катерина увидела косую, из крупных разлившихся капель, струю крови.

— Кто? — спросила она хриплым, не своим голосом, думая, что девочку избили иль, может, убили.

— Никто, никто, — замахала на нее руками соседка. — Поездом ее, ступенькой… Вместе шли, пережидали, когда товарный пройдет. Тут как раз поворот. Я и загляни, далеко ли последний вагон. И она, верно, тоже… Оглядываюсь — где же она? Поезд все идет, гремит, а она, Лена-то, гляжу, лежит. Ко мне головку повернула, вроде улыбается этак неловко: вот, мол, как со мной… О господи! А через все-то лицо… ото лба от самого… О господи! Страсть!

— Живая? — спросила Катерина, прижимая к груди окровавленную тетрадку.

Соседка задышала, как запаленная, и выдавила лишь два слова:

— Где там.

Василий явился домой, когда Еленку уже привезли и она, обмытая и обряженная ловкими руками соседки, лежала на столе. Увидев, что тут случилось, Василий растерялся и накинулся на Катерину с криком, к чему, мол, ей понадобилось посылать девчонку за линию, — как будто не бегала туда Еленка каждый день: школа ведь за линией помещалась…

Но Катерина ничего тогда не понимала, а только глядела и глядела на длинный косой шрам, рассекший Еленкино лицо. Шрам был наскоро зашит в морге и грубо запудрен. Он чуть перекосил девочке губы, и от этого — соседка была права — могло показаться, что Еленка улыбается. «Челюсть стронуло, удар-то какой был…» — пыталась объяснить себе Катерина, но это не помогало и не могло утешить. Ясно было одно: Еленка переступила грань, навечно оторвалась от матери, уже чужая, повзрослевшая девочка с разбитым лицом и непонятной улыбкой.

От хлопот по похоронам Катерину освободили, тут действовали женщины-соседки и школа, она же стояла, закаменевшая, возле изголовья девочки, и видение мучительной улыбки длинной занозой входило в ее сердце, чтобы остаться навсегда.

На краю дочерней могилы она тоже стояла молча, тупо слушая речи учителей и ребячий испуганный плач — то плакала, наверное, какая-нибудь из Еленкиных подружек. И когда тихо сказали: «Прощайся», она, леденея, припала губами к холодному рту Еленки и, выпрямившись, с ужасом увидела, что девочка все равно улыбается…

Вслед Катерине, когда она зашагала с кладбища, кто-то озабоченно проговорил:

— Состояние шока. Не оставляйте ее.

Она это слышала, но пропустила мимо. Теперь ей никого не надо было. Она с ужасом думала о том, как сядет за поминальный стол и должна будет есть стряпню соседок.

Но не пришлось ей посидеть за тем столом: едва переступив порог дома, она повалилась без памяти и с неделю пролежала пластом в тяжком полусне. Появлялась возле нее то докторша в белом халате, то сухонькая соседка, она, наверное, теперь тут и ночевала и однажды тихонько сказала кому-то, наверное Василию: «Кончается».

Когда стало Катерине немного лучше, соседка неприметно исчезла. Пришлось Катерине самой делать все по хозяйству — топить печку, стряпать, убирать. Через силу бродила она по опустевшему дому и молчала. Василий подолгу следил за ней глазами, то хмельными, а то и трезвыми, и, не выдержав, как-то сказал:

— Чего не плачешь? В голову кинуться может, с ума сдвинешься.

В другой раз и вовсе закричал:

— Вот ударю, заговоришь небось!

— Бей, — коротко и равнодушно ответила Катерина, и руки его со сжатыми кулаками бессильно опустились.

А Катерине безразлично было теперь, хоть бы и убил ее Василий или поездом бы задавило, — все в ней умерло, двигались только руки и ноги да смотрели глаза.

Жила она вяло, кое-как, лишь на заводе появлялось у нее привычное, почти механическое старание.

К работе ее допустили не скоро, врачи советовали переменить профессию — ручная клепка, требующая нешуточной силы, стала тяжела для ослабевшего сердца. Но она ослушалась советов и снова встала на свое рабочее место: ей теперь было чем хуже, тем лучше.

Однажды, собравшись с духом, принялась она за дело: вынесла в сарай кровать Еленки, запрятала на дно сундука ее постель и платьишки, а опустевший угол ничем не заставила, хотя в доме было тесновато.

Хозяйство повалилось из рук, и единственная живность — десяток белых кур и петух — бродила без надзора (кур она держала из-за Еленки, кормила ее свежими яичками).

Весною ничего не посеяла, и в огороде, на жирной, ранее удобренной земле, взошли сорняки. Слабо, чуть приметно теплилась жизнь в угрюмом, запущенном домике Лавровых, откуда только и слышались иногда пьяные выкрики Василия. А Катерина все молчала.

И тут у нее в доме как бы ненароком объявилась тихонькая, ласковая и какая-то восторженно-ясная тетя Поля, жившая в соседнем поселке.

Она заставила Катерину чисто прибраться, сама помогла ей по дому, а когда затопили печь, вынула из своей сумочки парного цыпленка и баночку ароматного варенья. Обе они вкусно пообедали, напились чаю, а потом тетя Поля увезла Катерину, совершенно растерявшуюся от неожиданной ласки и привета, в Москву, где и привела в баптистское собрание…

Нельзя сказать, чтобы Катерина в своей жизни не пыталась молиться богу. Мать и в особенности бабушка, женщины верующие, водили ее в церковь, но там она скучала, томилась и только из уважения к старшим отбивала поклоны. Когда же вот теперь, на середине, а может быть и на склоне жизни, случилась страшная беда, у Катерины и в мыслях не мелькнуло, что там, в церкви, найдет она хоть какое-то утешение.