Надежда Чертова - Утренний свет

— Какая чепуха!— возмутилась Анна Федоровна. Теперь-то и она поняла, почему так волнуется, так кипит Василий Иванович.

Поняла и тоже вспомнила о награжденной работнице, с которой начался их разговор.

— Очень трудное дело ты поднял, Вася. Хочешь говорить с Лавровой?

— Да.

Анна Федоровна с сомнением покачала головой и вдруг сказала:

— А ты ей, Вася, поверь.

— Как это — «поверь»? — недоуменно и даже чуть сердито спросил Василий Иванович.

— Ну, доверие выкажи, как хорошей работнице. Когда она увидит, что ты ей доверяешь…

— Ну, допустим, —нетерпеливо вставил Василий Иванович.

— Доверие всего важнее!—заторопилась Анна Федоровна. — Она явится к тебе настороженная, будет ждать внушения за то, что в Кремль не пошла. Доверием ты, Вася, сразу переломишь в ней настроение. Потом уж придется тебе тропку в каменной скале пробивать.

— Это так.

— Привел бы ты ее ко мне, — неожиданно закончила Анна Федоровна. — Я бы с ней попросту, по-бабьи, поговорила.

— Нет, тут по-бабьи нельзя, — возразил Василий Иванович. — Говорить надо не вокруг да около, а напрямую. Пожалуй, еще и в Библию придется заглянуть. Завтра обещали достать…

Прошел день-другой, и «случай» с клепальщицей Лавровой, поначалу представившийся Аполлинарии Ядринцевой колючей служебной неприятностью, предстал перед Василием Ивановичем Пахомовым во всей своей подлинной сложности. И он, Пахомов, теперь уже и сам не захотел бы отступиться, не думать, не мучиться над тем, как распутать крепкий узелок: судьба этой хмурой женщины, Катерины Лавровой, по-настоящему его растревожила.

По привычке добросовестного или, лучше сказать, совестливого человека — работать только с предельной отдачей сил — он методически перечитал литературу, а потом обратился к источникам совершенно иным: попросил достать из архива комплект заводской многотиражки военных лет. И тут, на пожелтевших страницах газеты, он трижды встретил знакомое имя и долго, почти со смятением, разглядывал портрет ладной, плечистой, ясноглазой женщины, прежней, военных времен, Катерины Лавровой.

Оставив на столе раскрытый комплект многотиражки, Василий Иванович сходил в клепальный цех и привел к себе в кабинет двух старых рабочих. Старики ничего не знали о сектантстве Лавровой и оба в один голос говорили, что в военные годы Катерина, еще совсем молодая женщина, была не только ловкой, но и боевой работницей — первая осмелилась не уходить из цеха в долгие часы воздушных налетов и увлекла за собой других, молодых и старых клепальщиц.

— А сама-то уж вдовой была, — толковали старики, — и дома ее ждал малый ребенок. Боялась, поди, оставить дитя сиротою: асы над нами подолгу кружили, завод-то какой, сам знаешь…

Пахомов не решился сказать старикам, что Катерина ушла в секту и стала человеком совсем иным: ни к чему это было сейчас, да и слишком сделалось ему больно и обидно за Лаврову.

Отпустив стариков, Василий Иванович снова перечел очерк о храброй и самоотверженной клепальщице номерного завода и, уже не колеблясь, пришел к решению — разбудить в Катерине рабочую гордость.

Что, казалось бы, может быть естественнее: вернуть человека к самому себе?

Но как это сделать, не лягут ли между т о й и э т о й Катериной десять лет беспросветного отрешения от мира?

Он припомнил ленинский совет терпеливо, «так и этак», пытаться переубеждать сектантов. Не раз за эти дни он, пока еще мысленно, спорил с Лавровой. Но в споре слышал только свой голос; сектантка ведь безмолвствовала, и он не знал, куда, в какую сторону, ее кинет.

Нет, не складывался план неизбежного объяснения с Лавровой, и только все сильнее разгоралось желание во что бы то ни стало оторвать эту женщину от непрерывного рабского угождения богу.

Пораздумав еще два-три дня, он наконец попросил Лаврову зайти после смены в партком.

— Я не задержу тебя, Катерина Степановна, — прибавил он на всякий случай.

Она, слегка побледнев, кивнула.

И заявилась сразу после смены. Бесшумно прикрыв дверь, остановилась у порога, с виду уже спокойная, но явно настороженная.

— Проходи, Катерина Степановна, садись! — сказал Пахомов и по-будничному просто добавил: — Я сию минутку.

Сделав вид, что дочитывает неотложную бумагу, он искоса поглядывал на Лаврову и все неотвратимей убеждался, что она уже приготовилась к «судилищу».

— Как здоровье? — коротко для начала спросил он, все еще глядя в бумагу и ничего в ней не видя.

Ответ прозвучал сухо. Вернее, не прозвучал, а прошелестел, как камышинки на ветру:

— Ничего… Спасибо.

Катерина все эти дни ждала, что вызовет ее Ядринцева, но не удивилась и вызову Пахомова. За это время она изготовилась, внушила себе, что господь дарит ее новым испытанием, и, услышав теперь первый и пока еще простой вопрос, мысленно воззвала: «Научи меня, господи!» А про себя решила: «От этой вот минуты, прежде чем ответить искусителю, буду отвечать Христу, тогда никакой искус, никакое лукавство не собьет меня с пути вечной истины».

И она уже ощущала в себе тот подъем и слышала тот голос, что звучал лишь в редкие и самые высшие минуты моления. Нет, она не боялась… Только бы уж поскорее!

Пахомов отложил бумагу и негромко сказал:

— Рад поздравить тебя с орденом.

«Вот оно! Господи, жажду тебя, укрепи!»

— Спасибо, — холодно отозвалась Катерина и с заколотившимся сердцем медленно прибавила: — Только ошибка у вас вышла… Какие уж ордена! Знаю, за темных нас почитаете. — Она вскинула голову, и большие глаза ее под сросшимися бровями сверкнули скрытым огнем. — А свет, он у нас и есть.

В этих словах прозвучал вызов.

Пахомов как будто ничего не заметил и, спокойно поднявшись, пошел вдоль стола. Когда он сел в жесткое кресло напротив Катерины, она отодвинулась и вся словно сжалась.

«Бог мой, щит мой, твердыня моя!» — словно молотом стучало у нее в голове.

Пахомов смотрел и дивился — движения женщины, исполненные сейчас какой-то суетливой, униженной робости, не вязались с упрямо-твердым и даже властным выражением сильного и красивого лица.

Как странно: такие вот сероглазые русские женщины в годы войны, случалось, шли на расстрел и в последнюю минуту, неукротимо вскинув голову, успевали плюнуть в лицо палачу!..

— Награду тебе дали, Катерина Степановна, правильно, — сдержанно проговорил Василий Иванович. — Государство спасибо тебе сказывает за то, что в тяжелый год войны на завод пришла вместо мужа, встала на трудную работу и до сего дня честно делаешь свое дело. Мы гордимся тобою. Или ты этого не видишь?

— Вижу, — ответила она, едва разомкнув спекшиеся губы, готовые сейчас извергнуть совсем другие слова: «Храни меня, господь, не дай искать славы в этом мире… Дай остаться овцой послушной у ног твоих!»