Олесь Гончар - Циклон

— Братцы, сюда!

Окружили его. Костлявый кулак разжался: орден Ленина светился на темной загрубевшей солдатской ладони.

И все же весна пришла, разлилась половодьем. Не стало снегов, засверкали плесы, на их широких экранах небо отражалось своей голубой небесностью.

Белые облачка курчавились, и даже боярышник в плавнях видел на экране воды свое чистое цветение.

Долины, балки затопило, и Катря долго не приходила. Не было переправ. Не знала, что Иван был тяжко избит, и теперь он, весь в синяках, еле передвигался по конюшне. Заверял всех, что и сам не ведает, за какие грехи его наказали.

Перед тем была паника большая. Еще рыхлый снег грязным месивом лежал возле конюшен и мастерских, когда впервые здесь загремело. Необычайным был тембр этого грома. Без весенней небесной легкости, лишь тяжкое басовое содрогание по горизонту… Но как оно обрадовало! Как засверкали глаза надеждами! И вскоре повалила в имение всякая нечисть, перепуганная, в панике удирающая от фронта. Коменданты, старосты, шуцманы… На санях и телегах, полных барахла. Пригнали табуны коней, покрытых лишаями, чесоткой, язвами. Все имение стало похожим на огромный конский лазарет. Лошадей сортировали, более здоровых угоняли дальше за Днепр, может, немцам на колбасу, а из остальных, измученных, образовался здесь целый табун под открытым небом — конюшен для них не хватало. К тому же в конюшнях устраивались на ночлег бежавшие из-под фронта шуцманы, для которых не нашлось более теплого места, кроме как в яслях или под яслями да по тамбурам, где они заливали тревогу самогоном, пережидая, пока уляжется буря, пока прояснится: возвращаться назад или бежать дальше?

Вот тогда и избили Решетняка. Однажды ночью у этих заезжих пропало оружие из саней или из тамбура, поднялся переполох: кто мог потянуть? И, конечно, прежде всего старшего конюха за грудки.

— Где?

— А я откуда знаю?

— Должен знать!

— Не видел. Не слыхал. Да и было ли оно у вас… Не знаю.

Долго разъяренно били, допытываясь: где? Не могло же их оружие само по себе улетучиться? Или его ветром сдуло?

В бараке все это время жили наэлектризованной, полной ожидания жизнью. Готовились к прорыву через фронт, как только он приблизится. Но он не приблизился. Погремело недолго и перестало. Не слышно, как ни прислушивались, напрягая слух. Пришлось хлопцам снова браться за вилы, за мешки и лопаты. Да еще больше нервов и сил отнимала ночная, тайная работа: добытое Решетняком оружие не лежало…

Сошла полая вода, всюду в плавнях, на лозняках, как ватерлиния весны, сохнут прошлогодние листья, вымытые косы повисших трав.

Выбракованных коней, которые не пошли на колбасу, приказано было отправить в плавни, на острова. Будет там конский лазарет. Каких постреляют, а иных пустят на выпас. Пастухом к ним назначили профессора Изюмского, а в помощники ему…

— Пойдешь ты, Колосовский, — дал наряд Вихола. — Он профессор, ты студент, как раз и будет конская кафедра.

И направляется Богдан в лошадиный этот лепрозорий.

На окраине совхозных земель, где равнина полей обрывается глинистыми оврагами, заросшими кустарником, сбегают вниз тропинки, а подальше на юг до самого горизонта мерцает залитая солнцем пойма. С пригорка — сколько охватит глаз — открывается тебе эта манящая, мерцающая даль, виднеются села, разбросанные, утонувшие в дымке. Сверкает зыбкий свет вьющейся степной речушки, которая то угасает в редколесье, в береговых зарослях, то снова взблескивает на открытом, чтобы потом, разлившись по рукавам, тихо войти своим разветвленным устьем в могучие воды Днепра.

Мглится день. Стоит Колосовский, смотрит на подернутое дымкой понизовье, и образ коней каких-то неистребимых пронизывает расстояние времени и эпох. От египетских колесниц промчались сквозь века до этого железного XX века… Где же этот лазарет? Где твои буйногривые? Заметил наконец: разбредясь, маячат среди лозняков, маленькие, невзрачные, будто оптически уменьшенные до размера букашек… То стоят, то понуро пасутся в мареве…

Спустившись вниз, перебрался через ручеек, теплый, прозрачный, высветленный до дна. За кустами серовато-серебристыми, на которые нацеплялись листья и сухотравы, принесенные половодьем, доходяга-кляча пасется. По тому, как она, меняя место, натужно высоко, вскидывает голову, догадался, что ноги у нее спутаны. Или изранены. А то, может, и вовсе на трех пасется. Сколько их тут бродит, выбракованных, несчастных, в этом конском лепрозории? Костлявые. Запаршивевшие. В ранах-струпьях. Оводы бьют, карболкой разит… Одна стоит, не пасется. Губа как-то жалобно, по-старчески отвисла. Дремлет? Нет. Фиолетовый глаз настороженно скосился на Богдана, полный грусти, полный какой-то своей, лошадиной задумчивости…

«Мы лишь кони, не люди. Но и у нас есть своя, лошадиная судьба. И грусть своя, и боль. Может, никто из вас, людей, и не знает, что кони умеют кричать. Немногие слышали, как кони кричат! Когда их танки давят, зажав где-нибудь на каменных раскаленных карьерах. Израненных, загнанных, подгребают гусеницами и делают из них кровавое месиво, жизнь из них выдавливают, притиснув вместе с упряжками к скалам. И глаза наши конские, большие от боли и отчаяния, в последний раз всматриваются в зеленый мир и уже заглядывают во мрак небытия.

А видели ж мы лобастые граниты Подолии! Не страшились артиллерийских канонад. Не пугали нас зной и жестокости боя. А которые из нас уцелели после побоищ, Днепр переплывали, тяжело дыша. Были снова бои и окружения. Коней ведь тоже берут в плен! Теперь мы здесь. Пауль-управитель лично рассортировал нас. Тыча стеком, ходил, высматривал, и мы возненавидели его жокейский, нагло изогнутый картуз, и его уши ослиные, и его стек. Оставил на конюшнях сильных, работящих. Они теперь все на работе — в хомутах, в шлеях. Остальных выбраковал, чтобы не позориться во время возможных инспекций из гебита. Тех, у кого подозревали сап, приказал перестрелять, наш конский могильник тут есть.

А мы, выбракованные, те, над которыми конюх-профессор назначен опекуном. Нас на остров, в лозняковый этот лазарет. До особого распоряжения. Возможно, понадобитесь еще райху со своей коростой. А может, и нас перестреляют немного погодя, чтобы снять с нас шкуры?

Глаза нам слепит здесь от блеска воды, бродим, запаршивевшие, провонявшие карболкой и формалином. Целыми днями оводы роятся над нами, жалят нас, чесоточных, отверженных, словно бы навсегда уже выброшенных из событий, словно навсегда исключенных из жизни.

Были в батарейных упряжках, знали яростные гонки, были похожи на тех давних, воспетых… От белых коней античности, от рейдов красных тачанок до этих лазаретных изнуренных кляч — неужели это и есть наш жизненный цикл? Оттуда, где мы наравне с воинами были, летая на полях сражений, до этого жалкого существования, в ранах, в язвах, со сбитыми холками, с натертыми до крови шеями средь вечной печали этого конского кладбища?