Олесь Гончар - Циклон

Заросшее, обрюзгшее, еще не старое лицо профессора нахмурилось, глаза подернулись пеленой задумчивости и грусти.

— Я из тех наивных, — нахмурился Богдан, — которые верят в звезды. И в солнце… И в таких, как вы. Верю в неистребимость.

Астроном помолчал, в груди у него хрипло дышал огромный кузнечный мех.

— Бессмертье, говорят… Быть может, это не что иное, как всеобщая, высшая воля к жизни? Что б там ни было, а вы ведь чувствуете такую потребность — не исчезнуть? Может, в этом чувстве неисчезаемости как раз и проявляет себя тайная сила жизни, отлитая в форму некой высшей космической реальности? В самом деле, трудно смириться с мыслью о бесследной тленности своей и своих ближних, самых дорогих… Но в конце концов это глубоко интимное, и у каждого, видимо, оно по-своему…. Рано или поздно все, ясное дело, закончится, я имею в виду этот нынешний катаклизм. И не может же человечество тогда не задуматься: почему это было? Почему это стало возможным? Почему цивилизованнейший век опозорил себя такими разрушениями, преступлениями, таким падением, от которого все предтечи, все Коперники и Канты в могилах бы содрогнулись?

— Философы виноваты тоже.

— Возможно. А дальше! Как дальше проляжет дорога к той «вечной гармонии»? Или снова по руинам, по живым душам? Вторым заходом? Повторным, еще, быть может, более страшным циклом? — Профессор вздохнул. — Кажется порой, что древние индийские философы были ближе к истине, чем мы, европейцы. Заглянуть в себя до самых глубин. Ощутить общность со всем живущим… Написать на пряжках ремней не «Uber alles», «Превыше всего», или «Gott mit uns», «С нами бог», а «Я — человек! Живу для любви, для творчества!». Любовь должна всюду разлиться, не поддающаяся никаким искажениям… Ибо если честолюбие, спесь да чванливость тупая, склонность к раздорам будут диктовать мне мои поступки, останусь слепцом. Жестоким и трагичным слепцом, не более…

Профессор не спеша поднялся; некоторое время молча стоял, сгорбившись, опершись на палку, осматривал невеселые свои владения: может, коней считал? Окинул взглядом коней, лозняки и далекую струящуюся зноем пойму, серебристую зелень ее и воды:

— Gratias ago tibi Domine quod fui in hoc mundo… Помните?

— Учил латинский, да недоучил, — признался Богдан, улыбнувшись.

— «Благодарю тебя, боже, что я был на этом свете…» Только и всего.

«Что он нам скажет, этот мудрец звездочет, когда мы обратимся к нему по делу? — подумал Богдан. — Когда предложим ценой жизни отвоевывать этот столь дорогой ему свет?»

— Юдоль конская, окраина вселенной, — вслух размышлял профессор. — Эта роскошная природа, эти светлые воды, рай под тихими небесами… Все это невольно склоняет к созерцанию. К самосозерцанию. Полусон какой-то навевает…

— Хочется зажить жизнью травы? Стать незаметным? Откуда-нибудь из угла наблюдать, что разыгрывается на подмостках жизни?

— Понимаю вашу иронию. Считаю ее даже уместной. Такие, как вы, имеют право на нее: вы, видимо, человек действия. А действие, активное добро — это, кажется, выше всякой мудрости… Но поймите и меня. Состояние человека, который из сфер небесных отброшен к травинке… Иной раз в самом деле начинает казаться, будто утопаешь в какой-то голубой дреме и что нет на свете ничего лучше самой жизни, что истина в этом: просто жить.

После какой-то минуты размышлений велел Богдану идти за ним. Колосовскому показалось, что астроном ведет его к больным лошадям для того, чтобы показать необычную рану, промыть… А он свернул в лозняки. Богдан, пробравшись за ним в заросли, остановился: здесь у самых корней лежали кучей небольшие самодельные седла. Для этих лазаретных кляч, которые вскоре должны были стать конями боевыми, подпольными, способными по ночам уносить хлопцев на задания.

В одной из ночных операций погиб Шамиль.

За несколько дней до этого, возвратившись с углем со станции, возбужденно рассказывал хлопцам:

— Чернозем грузят! Уже и чернозем для них пленным стал!

Да, до сих пор хватали и отправляли людей в ненасытный райх, а этим летом принялись сгребать и чернозем с полей. Плодороднейшую землю, насквозь пропитанную горячим духом жизни, землю, от которой так и пышет солнцем, жадно сдирали с пристанционных полей, везли, грузили на платформы. Извечное богатство народа, этот украинский благодатный чернозем, который из лета в лето гнал силу свою в смугловатые тугие колосья, должен был отныне удобрять постные сероватые грунты Европы.

— И среди тех, которые работают там под конвоем, — рассказывал дальше Шамиль, — есть знаете кто? Немцы-антифашисты. Потому что, когда часовой отвернулся, один из конвоируемых приветствовал меня сжатым кулаком вверх — дескать, рот фронт, камарад!..

— Так на земле, ими ж порабощенной, сами очутились в неволе, — заметил кто-то.

Байдашный, оказывается, знал уже об этих немцах-антифашистах, которых сейчас используют на станционных работах. В самом деле есть среди них антифашисты, он как раз налаживал с ними контакт. Намекнул даже, что вскоре, быть может, придется осуществить еще одну акцию — немцев у немцев отбивать.

— Пусть они все подохнут, чтобы я еще и за них головой рисковал, — сказал на это ветсанитар Верещака.

Был такой деятель, как в шутку называли его хлопцы из барака. Длительное время не подпускали его близко к себе, проверяли на мелких поручениях, хотя Верещаку это страшно обижало: ведь свой он, из киевского окружения, из Лохвицких болот еще в сорок первом пришел в этот совхоз. Пучеглазый, нахмуренный, размахивал важно своей замусоленной ветеринарной сумкой с разными коновальскими приспособлениями, лениво валялся в тени то возле конюшни, то под лозами на острове да все намекал хлопцам, что в прошлом он был не таким неряхой, не разило от него карболкой за версту — имел должность с портфелем. Недооценен, дескать, Байдашным, а на самом деле он некто побольше, чем сам Байдашный. С приближением фронта все чаще слышали от Верещаки: «Нужно кого-нибудь убить! Хоть бы завалящего какого-нибудь укокошить, иначе как же отчитаюсь?» Ему советовали: «Пойди Гитлера убей», — и это еще больше бесило Верещаку. Съедала его тупая зависть к Байдашному, и, считая, что сам бы мог быть тут за командира, Верещака пользовался малейшей возможностью, чтобы подчеркнуть свое несогласие с Байдашным. Так было и на этот раз.

— Може, у кого за фрицев душа болит, — бубнил он, — а что касается меня, то я такого мнения: фрицы — они фрицы и есть. Где их революция? И эти твой землекопы, — он хмуро посмотрел на Шамиля, — это еще нужно выяснить, насколько они антифашисты…

— Антифашисты вне всякого сомнения — заверил Шамиль и рассказал, что слышал от станционных: сами же немцы, которые нагружают платформы, тайком продырявливают их, чтобы земля вытекла, раструсилась, когда эшелон тронется… А на одной из платформ перед самой отправкой чья-то честная рука вывела мелом внизу: «Это с Украины! Земля награбленная…»