Олесь Гончар - Циклон

…Была у здешнего головы колхоза любимая сорочка, вышитая мамой. Уходя из дому на войну, только и взял ее с собой. Когда после войны вернулся, одна манишка осталась: сорочка истлела и разлезлась, хоть и была льняная. Мамы уже не было, только услышал сын рассказ о том, как бандюги зверски замучили ее. Осталась манишка, которую вышила мама, когда провожала его, еще юношу, в Испанию… И когда тут недавно стали строить клуб, голова пожелал, чтобы мамин узор с манишки перенесли мастера на клуб. И красуется теперь среди садов великолепное здание-писанка, все в художественной отделке. И все говорят: «То сорочка нашего головы».

«Гоняясь за Кафкой да Бергманом, не упускаем ли мы чего-то важного поблизости? — раздумывал оператор. — Вот жизнь чья-то продолжается в творчестве… Жизнь перешла в искусство, а искусство, в свою очередь, прорастает в жизнь — так оно здесь… Современное переплелось с прошлым — не отделить… А послушай некоторых схоластов на обсуждениях… Какому-нибудь толстяку продюсеру, может, и не понравится, что мы опять возвращаемся во вчерашнее. Но ведь дистиллированно современной темы нет! Наш нынешний день насквозь пропитан прошлым… И мысль, и поступок, вся жизнь насквозь пронизаны пережитым. И этим мы и себя измеряем тоже…»

Роса блестит на листе, на спорыше… «Росица, — говорит вуйна Доминика. — Небесная роска!»

Еще одна тень наплывает по росному спорышу майдана. С ружьем на плече сторож ночной… Лунное сияние сторожит человек…. Это хорошо.

— Ты, верно, с лесопильни? К любушке ходил? Или в кино?

— Я сам делаю кино.

— О, мой, так ты из тех? А я думаю, кто тут батярует…

— Батярует… что это значит?

— Батяровать — гультяювать — повесничать — это все едино… О чем же будет ваша картина?

— О жизни. О сплочении людей перед лицом зла.

— Это хорошее намерение. Люди должны сближаться между собой, а не отдаляться… Цветной будет?

— Нет, черно-белый. Я хотел бы сделать его еще и немым. Дать на экране мир неозвученный. Люди кричат, а крика не слышно. Крик глазами. Самим девичьим лицом… У немого кино были свои преимущества.

— Пану виднее… Немой — так и немой.

— А вы что — равнодушны к искусству?

Сторож вынул пачку измятых сигарет. Рука оператора невольно потянулась за сигаретой, — прокурился за вечер.

— Бери, бери… У нас при лесничестве в загородке медведь живет… с медведицей. Они тоже сигареты любят. С огнем жуют, — туристы научили…

«Старик не без чувства юмора, — это уже кое-что», — усмехнулся мысленно Сергей. Не ждал он чего-то особенного от этого ночного интеллектуала. Сергей не из тех, кто гоняется за дедами из народа, надеясь в каждом непременно открыть философа. Оператор считает, что у него самого за плечами разных философий торба, и скорее сам бы мог угостить этим зельем встречного, вот хотя бы и этого неторопливого на слово старичка… Уж на экране он бушевал бы, этот ходячий кладезь премудрости, сыпал бы пословицами, а тут молчит. Или, может, сообразил дедусь, что в наше время невозможно уже быть философом для всех, постарайся быть философом хотя бы для себя…

— Нанашка [10] Нанашка — папаша (гуц.). , вы, наверное, не любите кино?

Старик поправил на плече традиционную, точно из кинобутафории взятую, берданку, висевшую стволом вниз.

— Сняли бы вы картину под названием «Люди в кожухах». Все меньше остается тех, кто пересекал океан. Кто мог бы рассказать всю правду.

— И вы тоже… видели океан?

— А то! Ураган нас чуть не потопил… Трещало все… Матери с детишками кричали от ужаса — страшно ж…

«Перед теми атлантическими ураганами — что твои ураганы и смерчи искусства?.. И что все те философии перед обезумевшим криком матери, у которой ребенка — на ее глазах! — рвут акулы, раздирают за бортом…»

Была такая жизнь, когда обнищавший хлоп должен был идти куда глаза глядят. Должен, если дома мелют кору дерева, чтобы испечь из нее хлеб, и люди ходят высохшие, как крючья… А по селам, на развешанных всюду плакатах, — большие шикарные корабли, которые быстро переправят тебя за океан, где заработаешь торбу долларов и вернешься опять под яснейшего цесаря, потому как нигде нет лучше, чем под его короной, только люди пухнут, рвут лебеду под тынами…

И человек целует порог, птицей становится, носится по свету в погоне за работой. Где-то в Триесте ждут с шифскартами кораблей, дожидаются обещанного на плакатах: будут вам хорошо оборудованные каюты, «комнаты с музыкой», «салон для дам»… Потом приходят старые вонючие корабли: на них доставляют скот в европейские порты, а оттуда берут «людей в кожухах»…

— Вместо скотины теперь туда нас?

— А то!

Обманутые агентами, на трухлявой соломе, с больными детьми, — экзотические, горькой судьбой гонимые за океан «люди в кожухах», конкистадоры современные… Вместо меча — коса завернута в тряпицу, вместо бомбы — зернышки пшеницы и мака да горсточки семян, что где-то там будут посеяны, на краю света…

«Кетл пен» — загон для скота в порту прибытия. Сюда — людей. На врачебных осмотрах чужие руки выворачивают веки, ищут трахому. Наибольшее горе тому, у кого глаза красные… А мы же плыли на таком холоде через океан. У той глаза красные, потому что плакала, а у меня — что на палубе стоял, под крепким ветром!

Ждут их леса нераскорчеванные, железные дороги непроложенные, гомстеды да угольные шахты, которые заберут здоровье без остатка. Узнают их биржи всего континента, сама жизнь научит их чувству солидарности… Они первыми из-за океана будут приветствовать Ленина, приветствовать красные стяги на родной земле.

— Сделайте про это фильм. Нас же все меньше и меньше остается. Даже те, которых тогда малыми, несмышлеными детишками раскачивал океан, теперь уже стариками стали… Не могу без работы: сделал вот четыре колеса в лесничество, оковал… Сколько могу… Два сына у меня: один инженер на комбинате, другой в лесничестве. Говорю им: «Берегите то, что завоевано… Только сравнив — оцените… Умейте дорожить…»

Похвалился, что племяш его будет свадьбу справлять, придется выпить чарку.

— Много уже не пью, что-то мне тут мешает… — показал на грудь. — Старость. О, если бы жизнь оборачивалась так, чтобы старый снова молодым становился…

«Следующая лента будет про них, про людей в кожухах, — под впечатлением услышанного возбужденно думал Сергей, возвращаясь лугами к своему биваку. — Ярославе дадим главную роль — сельская девушка в постолах на палубе среди волн океана… Она ведь дочь этой среды, этого края, никто лучше ее не передаст чувства молодого человека, которого жизненная буря, оторвав от родного порога, гонит на заработки за океан… Вот она в трюме читает односельчанам Ивана Франко… Вот отвергает заигрывания матросов из команды… Потом — как она смотрит на океан, на всемогущество и беспредельность стихии…»