Олесь Гончар - Циклон

— А какая же я?

— Ты?.. Маме скажи спасибо. Как-то тебе удается, что тебя все любят… Почти все. Уживчивая, улыбнуться ласково умеешь, медовым словом внести дух умиротворения… Ну, да это не изъян, скорее напротив… Только вот что собственной роли пугаешься…

— Валерий тоже переживает (Валерий — молдаванин, актер, который будет играть роль Шамиля). Я, говорит, о фронтовом человеке знаю не больше, чем о человеке снежном, гималайском…

— А сила чародейства, сила воображения? Ведь на то ты и артист, на то ты и творец, чтобы извлечь из небытия все те индивидуальности, которые полыхали страстями, воскресить интеллекты, каждый из которых носил в себе макрокосм!

Кажется, все интересует ее, кроме него одного. Спросила бы: «Что это за драма, какую ты пережил, какие раны — а они свежие еще! — носишь в себе?» Ты ведь проницательная, чуткая, тонкая натура. Почему же сейчас не услышу от тебя это несравненное, утреннее: «О, мой, мой!» Ты же умеешь произносить его по-особому, как-то сладостно выпевая, оно звучит будто и шутливо в твоих устах и в то же время будит чувство серьезное…

— Мечтательность порой одолевает, — это, кажется, плохо? Хотела бы, чтобы снял меня кто-нибудь в фильме детской чистоты, чтобы в нем гудели для меня пасхальные колокола, а я, маленькая, и сады цветут, и трава блестит в воде зеленая-зеленая. Всюду солнечно, и воздух вокруг мерцает, вибрирует тихим звучанием тех колоколов, и все небо ими как бы играет, поет…

Он много знал о ней, до мельчайших подробностей представлял себе ее детство; вырастала в стихии творчества, сказать бы, в атмосфере народного артистизма, в которой создавалось все прекрасное. Вышивки, песни-коломыйки, резьба по дереву. Рисование кисточкой по воску. Яйцо становилось писанкой. Бездушное дерево приобретало человеческие формы, оживало в образах птичьего или звериного подобия, в предметах домашнего обихода проникалось настроением юмора или трагизма. Отец, кажется, уже не вырезывает, по специальности он — дорожник, прокладывает дороги в горах для лесовозов или в долинах ремонтирует трассы, строит мосты, а дедуня у Ярославы и поныне не бросает резьбу, он у нее знаменитый мастер: работы его побывали на международных выставках…

— Радуются ваши, что Славця их — артистка?

— Иой! Вся родня за меня переживает — и тут и за океаном… И за все я благодарна… ты знаешь, кому… с вами по-настоящему поверила в себя, почувствовала, что способна все же на что-то…

«Ты почувствовала власть своей красоты, силу таланта почувствовала… Вот что таков любовь!»

— Как ты думаешь, Славцю: может человек жить без любви?

— Наверное, да. Но я уверена, что мир при этом что-то особенное теряет и не является тогда уже сплошь прекрасным… Без любви, наверное, становится он будничным, обычным… И день этот станет простым днем, а солнце светить будет… как будто без лучей.

«Солнце без лучей… Какой страшный и в то же время точный образ…»

— Ты, говорят, пережил драму? Но ведь, верно, знал и счастье, которое предшествует драмам?

Он ухмыльнулся горько. Ведь было… Даже когда собирался позвонить ей — невольно прихорашивался…

— Да, впрочем, Славцю, тебе, кажется, все это знакомо?

Она остановилась в траве:

— Что ты имеешь в виду?

Сергей рубанул рукой по стеблю конского щавеля;

— Он, кажется, в тебя влюблен? И ты — любишь?

Ярослава смотрела ему прямо в глаза:

— Да. Он тот, кого я хотела бы любить.

Рефлектор солнца сменился ночным светильником Ягуара Ягуаровича, верхние села, Золотой Ток и детские лагеря у реки уже давно погрузились в сон, а они все снимали и снимали. Никто не жаловался на усталость, не ссылался на трудовое законодательство, здесь работе отдавались не меньше, чем где-нибудь в горячем цеху, — для этих людей характерной была самоотдача. Радостно и дружно начинался их зажин, а это была добрая примета (тут в приметы верят, без разбитой на счастье тарелочки не начнется работа над фильмом). Все — от тех, кто священнодействовал у аппарата, и до тех, которые, сделав свое, продолжали стоять начеку в сторонке, — чувствовали, что работа не пропадет попусту. Ягуар Ягуарович был просто счастлив, что осветители тратят сегодня электроэнергию на нечто действительно стоящее, значительное и волнующее, и если и возникнут потом трудности, то разве что при монтаже, когда будут выбирать, какой из дублей наилучший. В последний момент решено было несколько изменить события, снимали сцену свидания Приси и Шамиля. Видно было, что Шамиль-молдаванин уверенно входит в свою роль — рослый, белозубый, бравый в своей залатанной руками Приси гимнастерке, он находил точные интонации, держался с естественным достоинством, совсем натурально (как тот Шамиль), сверкал симпатичной широкой улыбкой, а что касается Ярославы, то она, кажется, не играла — жила. Когда вошла в свет, глаза ее стали огромны. Два синих венка на белизне исхудавшего, измученного лица. Вся группа замерла в волнении, слушая, как она со всей правдивостью чувства спрашивала у любимого: «С каких ты гор? Как тебя правильно зовут? Какие песни тебе мама пела в детстве?» Кажется, эта воскресшая Прися совсем не чувствовала на себе света юпитеров, не слышала стрекота аппаратов, она жила в той, недостижимой для других сфере своей любви, которая делала ее и счастливой и несчастной одновременно, ибо зародилось ее чувство в неволе, где суровая, неприязненная ночь могла в любое мгновение задушить его. Нет, на лицо такой актрисы не нужно было накладывать много грима, не нужно было останавливать процесс и поправлять, что-то подсказывать ей, само чувство, юное и всесильное, вело Ярославу к той простой и глубокой художнической истине, что важно не казаться, важно — быть!..

— Истинная находка для студии! — шептал Пищик на ухо Ягуару Ягуаровичу. — Вот когда она наконец раскрывается.

— Звезда! Звезда, и все! — захлебывался в бурной радости Ягуар Ягуарович.

И если даже были здесь преувеличения, то их не обрывали, они не считались грехом в этой атмосфере творческого подъема, одушевления, где находки появлялись не раз при эмоциональной поддержке всех, и общепризнанным было, что работа должна вестись именно на тех самых положительных импульсах.

Главного не оставляла серьезность, морщины напряжения не сходили с орошенного потом смуглого лба, искрился росой иней на висках. Чувствовалось, однако, что и Главный в душе отдает должное актрисе, которая в своей игре, уже в начальных кадрах, сумела взять верный тон, с проникновением войти во внутренний мир прообраза, воскрешая безоглядную в своем чувстве возлюбленную Шамиля.

Когда же наконец юпитеры погасли и можно было дать волю своему возбуждению, то даже Сергей-оператор (человек совсем не склонный раздавать похвалы тем, кого он снимает) не удержался, взглянул на Ярославу удивленно: