Олесь Гончар - Циклон

Вскорости прибыл плавучий мощный танк, он, как крейсер, ходил по селу, снимал сразу много людей. И странно было видеть, как этот железный трудяга везет на себе детей, а они, уже смеясь, крепко обнимают ручонками ствол пушки.

После кошмаров ночи полный день наконец настал, и хоть вода продолжала прибывать, но всюду рокотали моторы, рокотали внизу и вверху — в небе появились вертолеты, пузатые, с красными звездами на лоснящихся боках.

Настроение у людей сразу улучшилось. Вода, она текучая: нынче есть, а завтра и нет ее!.. Участились случаи, когда уже и Лукавец своими уговорами ничего не мог поделать: целые семьи не хотели спускаться с крыш. Разве ж это просто — разлучаться со своими затопленными гнездами, с коровами, которые с ревом выставляли головы из наполненных водою хлевов, с пожитками, лежавшими в узлах на крыше. Поросенок визжал у ног молодицы.

— Возьмете порося, то и я согласна, а нет, так и тут как-то перебуду.

Товарищ Лукавец ультиматумов не принимал, строго поглядывал, на крышу:

— Мы прибыли тебя спасать, а не твое порося! Оно, глупое, по темноте своей воды не боится… Ишь какой устроило концерт… А ты ж сознательная! Ну, давай руку, газдыня! [15] Газдыня — хозяйка (гуц.).

Председатель сельсовета, который тоже теперь рейсовал с ними, попросил направить амфибию в дальний конец села. Тут оказались самые упорные: никто не хотел оставлять крыши. Двое парубков сидели на хлеву, спустив ноги, и — это надо было видеть! — пробовали ловить наметками рыбу, — побитую, белопузую, несло ее откуда-то из колхозных водоемов.

Милиционера это возмутило и рассмешило в то же время.

— Рыбку ловят среди потопа! Кому стихия, а им момент: колхозных карпов на дурнячка таскают… А ну, слазьте!

Рыболовы ни с места.

— Кажется нам, что вода спадает…

Даже угрозой штрафа не удалось согнать их оттуда вниз.

— Посидим еще, посмотрим, что оно будет!

С соседних крыш женщины опять выставляют условие:

— Если заберете и коров…

Лукавец взялся за мегафон:

— Получены данные: с верховьев идет новый вал! К черту полетят и ваши коровы, и ваши пожитки! Спешите, соглашайтесь, пока берем! Вода прибудет еще на два метра! А к вечеру поднимется на три! Выше всех критических уровней!

И это повлияло. Скрепя сердце, нехотя люди стали спускаться с крыш.

Потерпевших, казалось, не убывало в этом большом, густо населенном селе. Амфибии и вертолеты не знали покоя. Гоняли туда и сюда, выхватывали, сбрасывали в безопасных местах, и лишь когда возвращались за очередной партией бесплатных своих пассажиров, солдаты — повеселевшие, взбодренные делом — имели возможность урывками обменяться впечатлениями:

— Я той медичке: пикируй, а она покраснела до ушей и халатиком колени прикрывает… Да пикируй, говорю, нам тут сейчас не до шуток, — и смеется…

— А мне одна бабушенция что-то тычет в руку, когда я ее вынес. Гляжу — рубль измятый… Я сначала и не сообразил, к чему старуха его, а она просит: «Возьми, сынок! На табачок будет!..»

Когда амфибия проходила мимо обелиска в центре села, Колосовский со щемящим чувством пробегал взглядом по длинной ленте высеченных на камне имен, что сверху донизу покрывали гранит, исчезая под водой. Вызванные воображением из небытия, возникали живые, те, что на глазах твоих падали в атаках, что умирали на руках у товарищей… Из разных республик, зрелых лет и совсем молодые, не дожившие, лежат вот здесь вместе в братской могиле, и только обелиск островерхий с лентой имен над ними камнем пророс… Мог и ты быть здесь…

— Рядовые, и лейтенанты, и капитаны там есть, — заметив его взгляд, пояснил председатель сельсовета. — Тяжелый у нас фронт проходил…

— Много прочерков…

— То безымянные. Без документов находили мы их на полях. Но ведь они же были, жизнь-то отдали?

Молча прислушивались к разговору молодые солдаты. Сосредоточенными становились их мокрые чистые лица.

Пробираясь по залитой улице с грузом людей на борту, на одном из огородов заметили старичка, — простоволосый, барахтался он в воде, хлопотал возле полувывернутой потоком пышнокронной яблони в рясных зеленых плодах. С обрывком стального троса в руках старик что-то мудрил у ствола, видимо, хотел привязать яблоню тем тросом к крепкому телефонному столбу.

— Буйку, сад привязать хотите? — весело воскликнул Лукавец. — Ну, что за человек!.. Сколько садов, и не таких, как ваш, поплывет нынче в море!

Солдаты уже брели к старику. Он смотрел на них как-то просительно, блаженно, а посиневшие на холоде губы морщились улыбкой или плачем. Не сопротивлялся спасателям, только обрывок троса никак не хотел выпустить из закоченевших рук. Худой он был, костлявый, и нести его было совсем легко, солдаты бережно, как ребенка, подали на амфибию это старческое тело, в котором еще каким-то чудом держался незахолодевший дух жизни. Затиснутый между женщинами и детьми, постепенно отогреваемый ими, он до самого места, куда причаливал их ковчег, со старческой растерянной улыбкой ласково смотрел на солдат — то на узбека, то на якута, которые на руках своих подняли его на амфибию, с благодарной расслабленностью смотрел, а посиневшие губы все время повторяли растроганно и ласково:

— Славные робьята… Файнi легiники… Хоррошие робьята…

Вода и впрямь прибывала, Лукавец не ошибся в своих прогнозах. С околицы села видно, как дальше, со стороны реки, свирепствует стихия. Не подступиться туда! Гонит бурелом, несет подхваченный где-то в верховьях скот, — только рогатые головы, выныривая на быстрине, как знаки отчаянья, торчат из воды… Белоголовый бычок, которому удалось выбиться из быстрины, завидев амфибию с людьми, поплыл прямо на нее.

— Давай, давай, браток! — кричали ему солдаты. — Не сдавайся!

Видно было, как он, приближаясь к амфибии, натужно перемалывает, толчет воду передними ногами, и глаза напряглись упрямо, в них как бы собралась вся его молодая воля к жизни.

Кирпичный клуб, куда свозили людей с самого рассвета, начало тоже заливать, загнало всех наверх, на площадку, которую создали, разобрав крышу. Сюда теперь подлетали вертолеты, снимали людей — в первую очередь забрали малышей и больных, эвакуированных из больницы, в том числе женщину, которой подошло время родить. Тем, что оставались, с вертолетов бросали тюки фабричных одеял и мешки с хлебом, еще теплым, неостывшим после горячих печей хлебозавода.

Деды старые, принимая хлеб с вертолетов, не спеша делили его, раздавали, соблюдая справедливость.

— Чего вы плачете? — заметив слезы на глазах у дедов, посмеивались лоботрясы. — Все законно!

— Слезы близко, потому и плачут, — сказал один форсистый, в ярком свитере. — Кинули им по буханке хлеба без консервов, и уже они растрогались…