Олесь Гончар - Циклон

Старые женщины набросились на него:

— Чего плачем? Потому что в прежние времена, когда такая беда, даже и меньше, то уже — берите торбы и идите по миру… А сейчас он тебе с неба подает еще теплую буханку…

— Да ведь законно!

— Потому и плачем, что законно, что по-людски с нами…

Наверное, и в безалаберных душах после этого что-то все же шевельнулось. Потому что, когда амфибия готовилась к отправке в очередной рейс на отдаленные фермы, эти же местные хлопцы сами вызвались сменить амфибистов:

— Отдохните! Погрейтесь! Пусть и мы испробуем службу морскую!..

Солдаты от передышки отказались, но нескольких добровольцев себе в помощь взяли — вместе с новичками на борту и отчалили от клуба.

В школе, где размещена киногруппа, шум, гам: классами завладела детвора. На второй план оттеснены труженики десятой музы. Вуйне Доминике с воспитательницами хватает забот с малышами, чаем горячим отпаивает их после ночи, уговаривает самых крикливых:

— Слушайте, дети, что со мной приключилось…

А с нею, собственно, ничего и не приключалось. Затопило огород с картофелем, залило ночью погреб — и все тут.

В одной из классных комнат, забившись в угол, дрожит окруженная детьми дикая горная серночка. Трепетное, пугливое создание, она, впрочем, позволяет детям дотронуться до нее, некоторым удается даже погладить эту юную тонконогую жительницу гор. Серночка тоже с помощью вертолета попала сюда. Такой уж день — все перепуталось, обернулось необычностью: кому суждено было умереть во время паводка — его нельзя было похоронить, негде было выкопать могилу, забирали на небо. И кому суждено было родиться, первый крик того новорожденного тоже прозвучал в это утро вверху над водами — в кабине вертолета, снявшего беременную женщину с крыши сельского клуба. В воздухе, над бушующей стихией, отдавались и принимались команды, выслушивались первые благодарности и первые нагоняи тоже… Дикую серночку с гор несло на копнушке сена, потоком прибило сено вместе с пассажиркой к кустам, с берега видно было, как подошел к ней вертолет, выбросил лесенку… Молодой офицер, спустившись, улучил момент, и вот уже дикое, пугливое созданьице жмется к нему. Казалось бы, должно испугаться грохота мотора, отпрянуть от человека, а оно не бежит, — стихия страшнее! — доверчиво льнет к человеку, дается в руки, ведет себя так, словно выросло в хате лесника, близ людей.

И только вертолет поднялся — сразу ему по радио:

— Семнадцатый, это вы сняли козленка?

— Я, товарищ командир.

— Вам нечего больше делать?

— Виноват, товарищ командир.

— Откуда он?

— С гор.

— После потопа в горы его и отправьте… И в дальнейшем никаких зверей — только люди… На комбикормовый завод — там уже ждут вас на крышах…

На новые задания летят вертолеты, улетает и тот, что оставил серночку в школе, что так искренне сказал Ярославе: «Мы обыкновенные…»

«Разве вы обыкновенные?» — провожает она взглядом вертолет, который прогрохотал над водами, над бесконечностью залитых лугов, что еще так недавно цвели, мерцали в лучах солнца стрекозами, — вертолет, уменьшаясь, тоже становился похожим на одну из тех мерцающих стрекоз…

«Вот так и живем, — думал между тем пилот вертолета у себя в кабине. — В космонавты нас пока что не берут, ну и приходится основательно приспосабливаться к земным, чернорабочим делам. Может, и надолго. Может, и на всю киноленту жизни, — какая уж она там будет: долгая или короткая, цветная или однотонная… Кому неохота жить цветисто, киноэкранно! Но ведь и будни имеют свой смысл… И если взять материну жизнь или отцову…» Хотя отца он знает, собственно, только по рассказам… Если взять скромное жизненное творчество Решетняков, то парню нечего стыдиться. Честность, как наивысший знак качества, отпечатана на каждом прожитом дне.

В школе оживление не спадает, взбудораженный кинолюд всесторонне разбирает ночную операцию по спасению лагерных детей. Событие комментируется, конечно же, в юмористическом плане, осветители и молодые ассистенты со смехом пытаются определить, кого можно подвести под рубрику героических натур, выясняют, кто сколько раз падал и кто больше всего детворы навьючивал на себя…

Ягуар Ягуарович, переодетый после ночи в сухое, взял на себя обязанности медика: в какой-то лыжной шапочке с помпончиком на темени, с удлиненным сухим лицом византийца, снует между людьми, раздает таблетки кальцекса (профилактически), Ярославе предлагает горчичники, — за нее он боится более всего: как бы не простудилась.

— Если бы это было в Доме кино, — говорит он Ярославе, — я, конечно, предложил бы вам коктейль по моему собственному рецепту, какого и ваши пижоны-поклонники не знают…

Видно, какой-то въедливый оппонент, подвизающийся в подвале киноресторации, не дает покоя Ягуару Ягуаровичу, так как, присев на парту, он вдруг обрушивает на него всю свою страсть полемиста:

— Так говоришь, творчество возникает из беспорядка, ему от природы свойственно хаотическое начало? Любимец муз, говоришь, всегда был лишь сыном стихии, дитятей разнузданных, пирующих сил бытия? Хотел бы я тебя, голубчик, видеть с нами этой ночью… Что бы ты запел? Что же касается меня, то я видел хаос и знаю, что он человеку несет… Пылающее небо, разбомбленные эшелоны — все видел… И если выбирать между хаосом и порядком, Славцю, — апеллировал уже к киноактрисе, — то знайте: я выбираю порядок! Ему отдаю предпочтение… Уже хотя бы за то, что он способен спасать. Если даже он оставляет меньше места для поэзии, зато больше для справедливости!..

Неожиданно появился Сергей. О нем еще ночью беспокоились, пока какой-то из его ассистентов не признался, что ему известны координаты: батяр их в Адамовцах на свадьбе гуляет. Это сразу успокоило: на свадьбе не пропадет, рано или поздно явится из своих ночных похождений, еще, может, и перевязанный свадебным рушником…

Появился грязнющий, до ниточки промокший, но лицо… это надо было видеть: оно было вдохновенным! Ярослава, пожалуй, впервые видела его таким:

— О, мой, мой! Откуда ты взялся?

— Сколько я видел! — Сергей раскинул руки, как для объятий. — О, сколько всего… Братцы, мы на острие событий.

Его окружили, разглядывали с шутками:

— Человек из легенды! Человек из бессмертия! И все-таки — как выбираются оттуда?

— А плавсредства зачем? Плавсредства вынесли меня из тьмы и хаоса на берег этой вашей — не скажу при женщинах какой — цивилизации…

Не захотел переодеваться, не стал сушиться, лишь сменил плащ на куртку, чтобы удобнее было бегать, наспех выпил стакан горячего чая, привычно перезарядил в углу аппарат и:

— Целуем ручки!

Остановившись на миг перед Ярославой, он в самом деле поцеловал ей руку, чего раньше никогда не делал.