Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

— Сдавайтесь, немцы! Берлин ваш пал! Сдавайтесь и вы!..

Гитлеровцы ответили яростным огнем.

Море близко. Мы обошли противника и повернули к морю.

Вечер восьмого мая. Я сижу на траве у моей роты, ем кашу с мясом и запиваю шампанским, которое ящиками извлекли из каких-то развалин мои ребята. Связист протянул мне трубку:

— Командир полка на проводе.

Голос у него, как всегда, спокойный, чуть хрипловатый.

— Сегодня восьмое мая, — сказал он. — Сегодня в Берлине представители командования немецко-фашистских вооруженных сил подписали акт о безоговорочной капитуляции. Германия побеждена.

Я прижал трубку к лицу и не заметил, как из глаз полились слезы. Рядом всхлипнул Сахнов:

— Наконец-то…

В трубке еще звучит голос командира полка:

— Сегодня гитлеровская Германия сдалась. Мы победили, мы победили!.. Поздравляю вас, орлы мои!..

Я чуть с ума не сошел… Выскочил из окопа и ору во все горло:

— Победа!..

В одно мгновение этот майский вечер озарился огнем тысячи, нет, десяти, ста тысяч выстрелов в небо из винтовок, автоматов, пулеметов, пушек, ракет… Или это не от выстрелов, а от пламени наших сердец засветилось небо?..

Фронт буйствует…

А на стороне противника — ни звука. Противник сдается.

Гитлеровская Германия потерпела поражение.

Этого дня я ждал долго, очень долго. Ждал и верил, что он настанет. Настанет! И вот настал…

Передо мной, руки вверх, стоят восемь немцев. Я вдруг страшно удивляюсь. Я впервые ощутил, что они люди.

Сегодня восьмое мая. Четыре месяца и десять дней, как мне исполнился двадцать один год. Победны мои записи.

Девятое мая. На позициях тишина. С берега моря то И дело группами подходят немцы. В полном боевом порядке, с оружием, с боеприпасами, они сдаются в плен.

— Прикажите, — говорят, — куда сложить оружие, куда дальше следовать.

Сахнов показывает куда-нибудь под дерево и говорит:

— Складывайте вон там и идите дальше на восход солнца…

Солнца?.. А где оно восходит, солнце? Не знаю, забыл уже. И что это? Неужто весна? Зеленые деревья, зеленая трава, и птицы поют… Чудо-то какое, люди, я ощутил весну!..

Попросил командира полка вернуть мне «Геворга Марзпетуни». Он отказал.

— Это, — говорит, — оружие полка. У нас в полку и останется…

Мне позвонил Арто Хачикян.

— Поздравляю, — сказал он, — еще новость. Ожидается большая репатриация в Армению.

— Говори потише, Арто. Потише!.. С ума можно сойти от радости. Что еще? Что там еще?..

Слезы льются у меня из глаз. Ну и пусть льются. Ведь говорят: если не плакать, от радости может разорваться сердце.

Пушки смолкли. И это так непривычно. За годы мы до того стерпелись с грохотом войны, что мир и тишина кажутся нам пугающе необычными.

Из дому пришла телеграмма. Брат мой жив. Он был в плену, и наши войска освободили его.

Мама больше не будет плакать.

Я послал ей две тысячи четыреста рублей.

Этот май — свет моей жизни. Я жив. Я буду жить. И брат мой вернулся из плена. Сестры прислали мне фиалки. Они целый месяц пролежали в конверте. Завяли и даже засохли. А пахнут. Пахнут у меня в ладони. Мне хочется прыгать, барахтаться в траве. Я не даю своим солдатам никаких команд и приказаний. Отдыхайте, спите, пируйте, дорогие мои, родные!..

Я попросил Сахнова запрячь коляску. Она у нас шикарная, с верхом. И коврами выстлана. Два резвых скакуна одним махом одолели двадцать пять километров и домчали меня на побережье к другу, старшине Тиграну Закаряну.

Ну как в такие дни не выпить с другом!

— Давай, Тигран, по маленькой. Весна-то какая!..

Тигран выпил и сморщился. Не любитель он. Горько ему. Я смеюсь. Нет больше горечи. Все сейчас сладко.

Сегодня пятнадцатое мая.

Через семь месяцев и тринадцать дней мне будет двадцать два года.

Люди, мне будет двадцать два года!..

В записях моих ликование.

Начато — 23 июня 1941 г. Армения, Кафан.

Окончено — 15 мая 1945 г. Германия, Кенигсберг.

Всю ночь не спалось.

Усталый, он лег навзничь, закрыл глаза. Но сон будто рассорился с ним, все только терзал мучительными кошмарами.

Небо было ясное, нежно подсвеченное неброским мерцанием весенних звезд. И холод уже не пронизывал. Ничто не нарушало глубокой тишины ночи. Можно было подумать, весь свет вымер. И лишь едва слышное дыхание спящего рядом товарища напоминало Асуру о том, что есть в мире жизнь и есть они в этом мире.

Что стряслось с белым светом и с ними?.. Вроде бы ничего. Вроде бы во сне все приснилось. И сейчас еще снится… Но, если так, почему этот страшный сон такой долгий! И почему его никак не сбросить с себя, чтоб наступил наконец предел и этому сну, и этим мукам?..

Люди бегут от самых берегов Евфрата. Бегут все: солдаты, крестьяне, женщины, дети. Бежит и он, солдат Аствацатур [19] Аствацатур — буквально: богом данный. , для краткости прозванный Асуром…

И пусть не Аствацатур, пусть будет Асуром. В этом нет ничего уничижительного. Больно другое: стираются с лица земли, уничтожаются целые деревни, вытаптываются поля, вырубаются сады. Не о том он печалится, что отпала-утерялась бо́льшая часть имени. Горько другое. У него на глазах исчез целый мир: деревни с дымящимися очагами, города дохристианских времен. Погибли вместе с дымами тониров [20] Тонир — специальная, врытая в землю печь; в ней выпекают хлеб, готовят пищу. , с песнями невест. Погибло все, что существовало тут со времен Навуходоносора, — армяноликий мир с его древними легендами, с подобными благословению ежедневными пожеланиями «доброго света, доброго дня» и со множеством других реликвий.

Они тоже бегут — Асур и вот этот спящий рядом с ним Срапион. Бегут те немногие, еще оставшиеся в живых, бегут в надежде кто знает где перевести дух и уцелеть или иссохнуть, как отторгнутый от скал прозрачный ручей иссыхает в песчаной пасти пустыни.

Турки сначала разрушили Карин-Эрзрум, потом Артаган, потом обратили в пепел еще один город, два города, тысячи сел. Потом… Позор тебе, о боже! Горит добрая страна, гибнут верующие в тебя твои чада, а ты безучастно взираешь на все это со своего небесного трона да еще всадил мне в глаз кривой кинжал полумесяца. Кинжал красный, и звезды тоже красные — разбрызганные на темно-синем красные капли крови.