Константин Симонов - Товарищи по оружию [сборник]

Комнату помог получить секретарь ЦК по промышленности, он же убедил пойти на завод парторгом. Сначала колебался: не работал раньше в промышленности – и хотел пойти на более знакомое дело, на кадры. Но секретарь уговорил, сказал, что на учетный стол он и другого найдет, а там, где люди мины для «катюш» делают, ему Малинин нужен. «Будешь там в самой что ни на есть гуще кадров! А насчет знания дела – ты человек с фронта. Это одно сейчас для людей – половина авторитета…» Это, положим, верно, это Малинин потом и сам почувствовал, даже с таким крепким орешком, как директор.

Секретарь ЦК когда-то был инструктором в том же московском райкоме, что и Малинин, а потом быстро пошел в гору. Его, Малинина, по старой памяти переоценивает, считает большей фигурой, чем он есть на самом деле. Предложил пойти парторгом на крупный завод и даже не задумался, справится ли. А он, Малинин, хотя и все отдает, а чувствует, что тянет на пределе своих возможностей… И дело тяжелое, и здоровья нет. Если не считать, что смерть над головой, то в сорок первом комиссаром батальона легче было, чем сейчас парторгом на этом номерном…

Да и смерть над головой – понятие растяжимое. Когда чувствовал себя особенно плохо, как сегодня, считал, что вряд ли продержится до конца войны. Но мысли о том, как бы подольше протянуть на эту последнюю копеечку здоровья, не допускал. Жил, не считаясь с этим.

Когда думал о смерти, то чаще всего это связывалось с мыслями о сыне, с той словно бы торопившейся до конца высказать себя любовью, которую испытывал к сыну последнее время. Сын вместе с матерью приехал к нему сюда, в Ташкент, полгода назад, чтобы быть здесь подле него, если он выживет после трех операций, или схоронить, если умрет. Приехал, пришел к нему в госпиталь и стоял рядом с матерью, совсем еще мальчик, с пустым правым рукавом, с детским проборчиком в волосах. Стоял, сбежавший на фронт, провоевавший всего три недели, до первого большого боя, и уволенный вчистую…

У Малинина все время было чувство, что он должен что-то сделать для сына, чем-то отплатить ему; не за храбрость, с которой сбежал на фронт и в неполных шестнадцать лет заставил взять себя в солдаты, а за ту храбрость, с какой теперь жил, учился и верил, что, когда кончит весной школу, все-таки добьется, чтобы его хоть писарем, а взяли обратно на фронт. За ту храбрость, с которой никому не давал себе помогать и никогда ни на что не жаловался, хотя руку ему отняли неудачно: культя чувствительная, иногда болит так, что хоть криком кричи… Малинин не раз, просыпаясь по ночам, слышал, как сын лежит в тишине и тяжело, прерывисто дышит. Так не дышат, когда спят, так дышат, когда болит.

О сыне и о том, что будет жаль расстаться с ним раньше времени, думал Малинин, когда ему приходили в голову черные мысли. О жене тоже думал, но по-другому – спокойнее и привычнее. Жена и здесь, как в Москве, работала в жилотделе, только работа была много тяжелей, потому что все время надо было ходить по домам, и обследовать, и вселять, и переселять в комнаты и углы людей, которых набилось за эти полтора года в Ташкенте, как сельдей в бочке! Но жена и эту работу, как прежнюю, делала спокойно, молчаливо и редко говорила о ней. Жена вообще была женщина твердая, и хотя Малинин знал, как она его любит и как привыкла к нему, все же, думая о смерти, он меньше тревожился о жене, чем о сыне. Понимал, что жена будет горевать по нем и, скорее всего, замуж уже не выйдет, не только по возрасту, но и по характеру, а в то же время было у него такое странное чувство, что он умрет, а с ней ничего особенного не случится. Будет жить по-прежнему, так же работать, так же заботиться о сыне… Все то же самое будет, только его не будет…

– Вы товарищ Малинин? – сказал, открывая дверь, высокий парень в пальто и шапке.

– Я… Дверь закройте, холодно. Колчин?

– Да.

– Садитесь.

Вошедший сел на стоявшую против письменного стола длинную скамейку и отряхнул от снега ушанку.

Малинин тоже стащил с головы ушанку и положил рядом с собой на стол.

После разговора с директором он представлял себе, что к нему придет совсем другой человек – постарше и с отъевшейся ряшкой. А этот был, наоборот, молодой и худой.

– Вы доктор? – спросил Малинин. Не потому, что затруднялся прямо начать разговор, а просто захотел услышать от этого совсем еще молодого парня подтверждение, что он доктор.

– Да, – сказал Танин муж. И добавил: – По детским.

– В Первой поликлинике работаете?

– Да.

– У директора нашего, генерала Капустина, детей лечили?

Танин муж кивнул.

– От него сегодня случайно кое-что узнал про вас, поэтому и позвонил.

– Как видите, я сразу приехал, – сказал Танин муж. – Вы меня так по телефону шарахнули! – Он усмехнулся.

– А я как раз и хотел, чтоб сразу приехали. Овсянникову Татьяну знаете?

Танин муж пожал плечами:

– Был женат на ней.

– А теперь?..

– Женился второй раз.

– А ей объяснил, что на другой женился?

– Даже специально на вокзал поехал, встретил ее, чтобы сразу не было никаких недоразумений.

– Правду говорите?

– Вы, по-моему, не поп, а я у вас не на исповеди.

– Как раз я поп, – угрюмо сказал Малинин. – Политруком был на фронте, а нас там бойцы, бывает, попами зовут – отчасти по несознательности, отчасти верно. Не приходилось слышать?

– Нет.

– На фронте, значит, не были.

– Пока не пришлось.

Малинин чувствовал настороженность этого человека. Такая настороженность бывает у людей, которые боятся, что вот-вот сейчас их спросят о чем-то опасном, и в то же время надеются, что нет, не спросят.

– А почему Овсянникову оставили?

– Я не оставлял ее, – пожал плечами Танин муж.

– Как же так не оставлял?

– Я считал, что она погибла. Мы с ней об этом уже говорили, нам двоим все ясно, и, по-моему, третьих тут не требуется! – Танин муж повысил голос.

– Понимаешь, какое дело, – сказал Малинин тихо и глухо, так тихо и глухо, что заставил Таниного мужа податься вперед и прислушаться и от этого потерять ту самоуверенную ноту, с какой он сказал «третьих но требуется». – Понимаешь, какое дело, – повторил Малинин. – У нее мать член нашей парторганизации, здесь, на заводе, в литейке работает.

– Знаю, – сказал Танин муж. – И не раз бывал у Ольги Ивановны и помогал ей, чем мог.

– Что помогал – это хорошо. А плохо, что она до сих пор не знает, что ты еще раз женатый. И дочь ей этого не сказала. Почему?

– А вот этого уж я не знаю, почему. Ей я все сказал, матери не говорил, был у нее вскоре после смерти мужа, и, откровенно говоря, просто духу не хватило; а Татьяне абсолютно все сказал. И она мне, между прочим, призналась, что и у нее были другие за это время. Мы с ней, в сущности, еще до войны должны были развестись – война помешала. Только и всего.