Константин Симонов - Товарищи по оружию [сборник]

– Извини, – сказал Серпилин, – но меня учишь тому, чего сам не делаешь.

– Неправда! Когда дело требует, делаю! Наступаю на горло собственной песне. Неправду говоришь и знаешь, что неправду. Подумаешь, обиделся – колхозником его назвали!

– На колхозника-то я не обиделся, да в одном колхозе с Батюком тяжело состоять.

– Ладно, – сказал Захаров. – К чему пришли в итоге?

– К тому, что найду общий язык. Еще раз.

– Говоришь – еще раз, а намекаешь – в последний? Так тебя понимать?

– Нет, не так. – Серпилин вздохнул. – Еще раз, еще раз, еще много-много раз. Сколько раз потребуется, столько и найду. За счет своего самолюбия. Но не за счет чужой крови – этого не обещаю.

– А я с тебя таких обещаний не беру. Подлец был бы, если б обещал.

– А вот это уж не мне, а Батюку объясните.

Он думал, что Захаров в ответ на эти слова разозлится, вскипит – это с ним бывало, – но Захаров не разозлился и не вскипел, а рассмеялся, вспомнив, как час назад схлестнулись с Батюком. Даже голос оба потеряли.

– Пойду, – сказал он и встал. – Между прочим, язык твой – враг твой. Зачем вчера в столовой при Бастрюкове армейскую газету крестил? Он уже приходил ко мне и скулил и зубы показывал. Только мне и дела, что его обиды на тебя слушать!

– А чего он обиделся? При чем он?

– Как при чем? Как-никак заместитель начальника политотдела. Газета за ним числится.

– Если так, жаль, что за ним, – сказал Серпилин. – А чего я такого сказал ему? Сказал, что в последние дни глупо пишем о немцах, словно они орехи – только щелкай да сплевывай. Так писать – значит не уважать ни себя, ни своих усилий.

– Нашел кому говорить, – сказал Захаров. – Ты слово сказал, а он уже из этого целый талмуд вывел. Недооценка агитации и пропаганды и так далее. Даже прошлое твое ковырнул, стервец.

– Ну и шут с ним. Мое прошлое известно. Вы лучше в его прошлом покопайтесь. Раз стервец, зачем держите?

– А я его не держу. Он сам, как клещ, держится, – сказал Захаров. – Ну, окончательно пошел. – И, уже подходя вместе с Серпилиным к двери, остановился и спросил: – За фланги Сто одиннадцатой в самом деле не беспокоишься?

Серпилин посмотрел на него. Видимо, этот вопрос возник в результате разговора члена Военного совета с Батюком.

– Почему не беспокоюсь? Беспокоюсь – в той норме, в какой разум подсказывает. Но не сверх нее.

Приоткрыв дверь, Серпилин вышел вслед за Захаровым в первую половину избы. Адъютант вскочил. Вскочил и еще кто-то в углу – маленький, в полушубке.

– Значит, условились, Федор Федорович? Учтешь, что я говорил. – Захаров засунул руки в рукава бекеши.

– Будет сделано, Константин Прокофьевич! – Серпилин еще раз посмотрел на вытянувшуюся в углу фигурку. – Прибыла все-таки. А ну, иди на свет. Чего прячешься?

– Так точно, прибыла, товарищ генерал-майор. – Таня еле удержалась от желания броситься к нему и схватить его за руку.

– А «майор» добавлять не обязательно. – Серпилин протянул ей руку и повернулся к застегивавшему бекешу бригадному комиссару. – Позвольте представить вам, товарищ член Военного совета. Военврач третьего ранга Овсянникова. Или, как мы ее, выходя из окружения, между собой звали, – маленькая докторша. Я говорил вам о ней, когда запрос посылал.

– Действительно, маленькая. – Бригадный комиссар удивленно и осторожно, как малому ребенку, пожал ей руку крупной, толстопалой рукой. – Где только на вас полушубок подобрали?

– А я его обрезала.

– Испортила, значит, казенное имущество. Не остановилась перед этим. – Бригадный комиссар пробежал маленькими быстрыми глазами по Тане. – Действительно, маленькая докторша. Куда же мы ее теперь денем, раз прибыла? В санчасть штаба?

– Эта в штаб не пойдет, – сказал Серпилин. – Этой подавай передовую. – И хотя он улыбнулся, в его словах был оттенок гордости за Таню, которая в штаб не пойдет.

– Куда пошлем, туда и пойдет. – Бригадный комиссар пригладил на круглой голове короткие седые волосы и надел шапку. – Значит, условились? – еще раз повторил он, обращаясь к Серпилину.

– Так точно, товарищ член Военного совета, – сказал Серпилин и, проводив его, повернулся к Тане. – Раздевайся в проходи, – кивнул он на открытую во вторую половину избы дверь и, не дожидаясь, пока она разденется, прошел первым.

Когда Таня вошла, он уже сидел за столом.

– Притвори дверь. Садись.

Она села напротив него.

– Долго меня ждала?

– Долго.

– Ничего не попишешь. Сперва приказал адъютанту никого не пускать до тринадцати часов. А потом начальство у меня сидело.

– Ваш адъютант объяснил.

– Ну как, была в театре?

Вопрос был такой неожиданный, что она даже не сразу поняла, о чем он спрашивает, потом поняла и улыбнулась.

– Была, спасибо.

– Место никто не отнял? Ну и правильно, – сказал Серпилин. – Своего законного никому отдавать нельзя. Тем более ты теперь с таким орденом, что нос задирать можешь. Когда получила?

– Через два дня после того, как вас видела.

– А чего же не написала?

Таня пожала плечами. Вспомнила, как колебалась тогда, в поезде, написать или не написать про орден, – и удержалась, не написала.

Она сидела и смотрела на Серпилина, у которого теперь на груди был не один орден – тот старый, большой, с облупившейся эмалью, с которым он выходил из окружения, а еще два новых – Красного Знамени и Ленина.

– Да, – сказал Серпилин, заметив ее взгляд. – Дела теперь у нас веселые. Немцев бьем и ордена получаем. Но работы вашему брату не убавляется. За каждый шаг платим, а шагать надо. Наступаем днем и ночью. Доводим дело до конца.

– А я, когда летела, боялась, что у вас тут уже все кончилось.

– Ты боялась, а мы надеялись. Когда начинали, думали – за неделю кончим, а сегодня уже третья пошла. Не сдаются! И сил у них, видимо, больше, чем разведчики думали. А на сколько больше – увидим, когда все бабки подсчитаем. Теперь до конца уже недалеко. Вот-вот должны надвое их рассечь.

– Я вам как раз в первый день наступления написала. Еще ничего не передавали, а я как почувствовала. Наш поезд в Куйбышеве стоял.

– А я, думаешь, не помню, что ты мне писала? – сказал Серпилин. – Я твое письмо и сам перечитывал, и члену Военного совета вслух читал. С письмами у меня теперь не богато, одно твое лежит. – Он выдвинул ящик стола, словно собираясь показать Тане лежавшее там письмо, и снова захлопнул его.

И Таня впервые за время их разговора подумала не о себе, а о нем и о том, что у него умерла жена.

– Вы, наверное, сильно переживаете, Федор Федорович?

– Да, не проходит. – Он поглядел на Таню. – Вот женюсь на какой-нибудь молоденькой, вроде тебя, может, пройдет. – Сказал так, что она поняла: все это одни слова, ни на ком он не собирается жениться и даже не думает об этом. Сказал просто так. – Ладно, оставим эту тему, – помолчав, сказал он.