Константин Симонов - Товарищи по оружию [сборник]

Иван Алексеевич открыл сам. Он был в квартире один.

– Порядка у тебя, я вижу, мало, – сказал Серпилин, когда они, расцеловавшись, прошли из передней в столовую.

Столовая эта была для Серпилина памятью о прошлом. В тридцатые годы он часто бывал с женой у Ивана Алексеевича. Сидели за этим большим столом и вчетвером, и с другими людьми – и теми, кто жив, и теми, кого давно нет. А сейчас тут все переменилось. Стол отодвинут к стене, и на нем настольная лампа, стулья, кроме двух, куда-то вынесены; на широком знакомом диване застелена постель, накрытая знакомой старой буркой, а к буфету приткнута раскладушка.

– Для меня, что ли? – спросил Серпилин.

– Для тебя. Адъютант иногда ночевал тут в прошедшем времени, – сказал Иван Алексеевич.

Серпилин отметил это «в прошедшем времени» и усмехнулся:

– Ночлежка.

– В сорок первом в спальне и кабинете трубы лопнули – перебрался. Пока за лето починили, уже привык здесь.

– Марию Игнатьевну все еще не вызываешь? – спросил Серпилин.

– Теперь вызову. До осени не вызывал – бомбежки бывали, а в последнее время, когда стал, как зуб, качаться, решил еще обождать. Сидела бы рядом и переживала, кому это нужно? Теперь поеду на фронт – вызову. Пусть сидит, ремонтирует. Ей тут до победы делов хватит. Сам знаешь, какая она у меня.

Иван Алексеевич рассмеялся. Серпилин не удержался и тоже улыбнулся, хотя смешного во всем этом было мало, Мария Игнатьевна была хозяйственная женщина, все у нее всегда блестело, и пироги бывали знаменитые, и полотенца хрустели от чистоты, и простыни, если оставался ночевать, – еще не здесь, а когда в Туркестанском округе служили, – были все в крахмале. А вот о чем они говорят с Иваном Алексеевичем, когда одни, и какой частью души он с ней делится, если вообще делится, – этого Серпилин так и не понял за долгое знакомство. А не понимая этого, не понимал и многого другого. А в сущности, не понимал одного: почему живут вместе, хотя оба хорошие люди, для чего нужна Ивану Алексеевичу такая семейная жизнь? Не спрашивал и не говорил с ним об этом – считал лишним. Но зато и не удивился прошлый раз, когда узнал, что он живет в Москве один, не вызывая жену к себе.

– Когда позвонил к тебе в Генштаб, понял, что перемены. На какой фронт и кем?

– Погоди, – сказал Иван Алексеевич, – сначала о тебе. У самого был?

Серпилин кивнул.

– Так и решил, – сказал Иван Алексеевич. – Один раз – разъединили, потом второй раз – разъединили. Имею опыт. Да и слышал вчера вечером, что тебя вызывают без объяснения причин. А когда без объяснения причин – обычно к нему. Ну как?

– Хорошо. Но я сперва хотел бы…

– Теперь – валяй, – усмехнулся Иван Алексеевич. – Раз у тебя хорошо, теперь можно и о том, что плохо. Снял меня с должности позавчера, без предупреждений. Вызвал и сказал: «Сдайте дела». – «Есть сдать дела». – «Вы, говорит, выражали желание уехать на фронт – мы решили пойти вам навстречу. А пока – отдохните». – «Есть!» Ему лично я, положим, таких желаний не выражал, а вообще давал понять, что не боюсь этого. Но думаю, соль не в том.

– А в чем?

– А в том, что подтвердились некоторые мои прогнозы, о которых у нас разговор был в прошлый твой приезд.

– Какие прогнозы? – спросил Серпилин.

– Во-первых, что после Котельникова немцы из котла не будут прорываться. Во-вторых, что за первоначально спланированный срок – за неделю – нам с ними в Сталинграде не развязаться при всем желании. Действия ваши я, между прочим, оцениваю высоко, но я и тогда сомневался, что за неделю справимся, не потому что будем действовать плохо. Просто обстановка подсказывала: наша Шестьдесят вторая на последних клочках берега два месяца сидела и усидела, а тут у немцев оказался в руках, по сути дела, громадный укрепленный район – полторы тысячи квадратных километров! Вот и не верил, что за неделю его ликвидируем.

– В их численности сильно просчитались, – сказал Серпилин.

– Ну, тут я, по совести, не могу о себе сказать, что как в воду глядел. Глядел, как все. И обсчитался, как все. А в сроках оказался прав. А если б, решив брать их в Сталинграде на измор, еще месяц назад три армии у вас взяли на усиление Юго-Западного и Воронежского, – какие плюсы это могло нам дать, он сам теперь чувствует. При благоприятном ходе событий уже могли бы с севера резануть на Ростов и всего немца на Кавказе захлопнуть! А раз так, то зачем я тут хожу, отсвечиваю? Напоминаю своим присутствием о своих предложениях!

– И что дальше с тобой? – спросил Серпилин, не убежденный, что Иван Алексеевич прав, но все равно переживавший за него.

– Дальше, между нами говоря, не так плохо, – сказал Иван Алексеевич. – Мой тезка, – он назвал имя одного из командующих фронтов, – не посмотрел на то, что я снят, – сразу же запросил к себе начальником штаба. И как будто получил «добро». Только я еще об этом не знаю. – Иван Алексеевич насмешливо приложил палец к губам.

– То-то, несмотря ни на что, веселый.

– Конечно, веселый, – сказал Иван Алексеевич. – Считаю, что легко отделался. Сердит на меня еще с декабря, – зная это, ожидал большей для себя катастрофы. Видимо, вы помогли, подняли ему настроение своей победой. Орден за участие в разработке операции мне теперь, конечно, не светит, и очередное звание мимо проехало, а в остальном – переживем.

– Если не ошибаешься, что зол на тебя, то действительно легко отделался, – сказал Серпилин, вспомнив глаза Сталина.

– А он вообще, если хочешь знать, сейчас нашим братом не разбрасывается, – сказал Иван Алексеевич. – Сейчас мы нужные. Кто есть – тот есть, а других взять неоткуда, кроме войны, – только она их на ходу рождает. И пока война, лишних нет и не будет. Все, кто действительно может воевать, – все до одного нужны! Со мной – так. А теперь, как с тобой? – Иван Алексеевич перестал ходить по комнате и, остановясь перед Серпилиным, покачивался с каблуков на носки в обратно, заложив руки в карманы бриджей и выкатив широкую грудь, мускулатура которой была видна даже под рыжей верблюжьей, до горла, фуфайкой, надетой по-домашнему вместо кителя.

«Молодой еще, черт, – подумал о нем Серпилин. – И живота нет, и лицо без морщин, гладкое, как будто только сейчас, на ночь, побрился. А может, и побрился. Переживает глубоко, но воли себе не дает – не та натура».

– Давай сядем, а то я, наверное, долго рассказывать буду. Мы не вы, не каждый день с ним встречаемся!

– А ты нам не завидуй, – усмехнулся Иван Алексеевич. – Может, тебе чаю дать?

– Уже пил.

– Кто тебя поил?

– Кто чаем поил – особая тема, о ней потом. Садись, и я сяду, – сказал Серпилин.

Он рассказывал о своем разговоре со Сталиным долго, с подробностями. Рассказал все, от начала до конца, оставив при себе только одну мысль – ту, самую трудную и страшную – о глазах.