Василий Цаголов - Набат

— Да будет в вашем доме счастье! За вашу поездку!

Джамбот подмигнул ему и, когда тот, отдышавшись, потянулся к закуске, произнес:

— Оммен! — И тоже выпил.

«Оммен»… Память унесла Анфису в прошлое.

…Противно скрипит на сквозняке мельничная дверь, душу раздирает, распроклятая, от того Анфиса готова закричать: «Да закроете вы эту дверь или нет, с ума уже схожу!» А кому крикнешь? Полицаю? Он весь вечер ощупывает ее глазищами. Мельнику? Молчит. Скажет «Оммен» и долго цедит из рога, видно, заодно с полицаем. Это ее враги, и не станет она умолять их, не разомкнет губ… А как же задание? Своим нужны сведения о мосте, а она сидит и ждет чего-то…

А если упасть им в ноги, умолить? Нет, не поверят, чего доброго заподозрят… Лучше потерпеть, может, смилостивятся и отпустят.

Тени на холодных каменных стенах мельницы устрашающе неспокойны: это «летучая мышь» покачивается на балке. Закопченная лампа тускло светит, но Анфисе видны глаза полицая, он сидит лицом к ней. Жует и глядит в ее сторону, нехорошо смотрит, будто встретил ночью на пустынной улице… Мороз пробирает от страха и отчаяния. Хорошо, у нее на коленях спит мальчик; для него-то она найдет в себе тепло, согреет. Мать она ему, мать, из Ростова пробирается к сестре. Ох, до чего глупо попалась полицаю в руки!

…Хозяин дома, заслышав голоса во дворе, кинулся в другую комнату и тут же появился с женщиной, открыл подпол, помог ей спуститься туда. На крыльце затопали, когда крышка подпола не успела сесть на свое место, а через мгновение резко распахнулась настежь дверь…

— А ты говорил, что не слышал о разведчице! — произнес торжествующе полицай.

Полицай схватил за плечо Анфису, потащил к двери, но его остановил голос хозяина дома:

— Не смей!

— Джунус, не играй с огнем, — проговорил полицай.

— Как ты смеешь в моем доме обижать гостью? — старик стоял — руки в бока.

Усмехнулся полицай, и Анфиса насторожилась.

— Почему ты не ушел в горы?

Уставившись в пространство, полицай свел брови, промолчал.

— Не по советскому закону, значит, хочешь поступить. Останешься жив — ответишь, власть разберется в тебе.

— Долго она разбиралась в моей жизни, — наконец ответил.

— Ты опозорил свой род, имя своего отца, детей своих, дочь мою! Всех.

— Джунус!..

— Замолчи! Не смей открывать при мне рот!

— Говори…

— Какая у тебя обида на власть, что ты продался врагу?

— Ты все сказал?

— Вот что… Придут наши — тебя расстреляют, но будь мужчиной и заслужи смерть от своих, пока не поздно!

— Джунус, прошу тебя, оставь этот разговор, он мне неприятен.

— Ты…

Забрал полицай Анфису, на мельницу привел.

…Дверь, как живая, не скрипит, а стонет на всю мельницу, аж сердце подкатывается к самому горлу.

Вот полицай, не отрывая от стола головы, снова бросил на нее короткий взгляд.

Едят и едят, конца-краю не видно. А может кончат, когда опустеет кувшин?

Лейтенант бы, конечно, что-нибудь придумал. А ей как уйти от них? Их двое, двое мужчин, предателей двое, а она о мальцом на руках. Но у нее задание, сам генерал ждет не дождется сведений о мосте. Старшина тайком совал пистолет, а лейтенант заметил и отобрал: «Ты понимаешь, что делаешь?»

Жаль, сейчас бы она их… Вот тем молотком, может быть? Но к нему дотянуться еще надо. Нет, не успеет, опередят мужики. Вот если бы не мальчонка…

Мельник вгрызался зубами в мясо, жевал, широко открывая рот.

Глотнула Анфиса набежавшую слюну и чуть не поперхнулась. В желудке ныло, но ничего, вот заставит себя не думать о хлебе, и тогда перестанет ее мутить от голода. Только нет у нее сил не думать о еде. Говорят, человек может и месяц без пищи прожить. Целый-то месяц? Ну, это придумали.

Дернулся беспокойно мальчик, и она перехватила его руками поудобней, прижала к себе: только бы не проснулся, раскричится, что тогда она станет делать с ним?

Да неужто она подвела лейтенанта? Ну нет, полицай проклятый, этому не бывать. Ей бы поесть чуть-чуть да горячей водички выпить, глоточек один — сразу силы прибудут. До чего жутко воет ветер, похоже, голодный волк…

Ох, как сильно пахнет хлеб, она даже может угадать по запаху, какого цвета корка. Решила все же обмануть голод, вздохнула глубоко, задержала в себе холодный воздух. Нет, не помогло.

А лейтенант уверял, что в лесу полно партизан. Полно… Чего же не взорвали до сих пор мельницу, дают молоть для немцев зерно? Полицай часто называет мельника Абисалом, запомню… Вот бандиты опять выпили, ну теперь ошалеют, и жди беды, это точно. Кружится голова, запах хлеба все сильней одолевает. Нет, не поддастся, она же разведчица… До чего недобрые люди, едят, а о ней и не вспомнили. Или у них сердца нет? Вот возьмет и крикнет во все горло. А что кричать-то? И не крикнет. Крикнуть — значит показать им, что нет никаких сил… Эх, не все люди, видать, люди!

Говори они между собой громче, услыхала бы, что задумали. А может, догадываются, что она понимает по-осетински? Да нет, не похоже.

Что-то произнес полицай и опять вполголоса, отвел руку мельника с рогом, заставил его самого выпить. Ох и пьют! Страшные люди, а может когда-то были иными. Да нет, когда же успели озвереть? Такими и родились.

Все тревожнее Анфисе. Теперь и мельник чаще оглядывается, сверлит глазами. О чем-то поговорили, и он ухмыльнулся, провел рукой по лицу, как бы утерся. Ну и глазищи у него. Ох, не ее ли беда в них? Надо такому случиться, угодила в лапы к самому полицаю.

А лейтенанту сейчас каково? Ждет ее и наверняка себе места не находит. До чего он похож и лицом и голосом на братуху. Похож, похож… С кем передать сведения? Думай не думай, а провалила задание. Ей надо бы довериться хозяину дома. Дура, дура, вот что, правду говорила мать, когда узнала, что Мишка сватается к ней: «Глупая ты у меня, Анфиса, походи в девках, не спеши, я в пятнадцать выскочила за твоего отца и что видела?»

Придерживая мальчика, привстала, посмотрела на стол. Всего еще полно на нем, неужто не кончат скоро? Подумать только, и дверь им не мешает: скрипит, стонет, а им хоть бы что…

Выкатилась слеза, обожгла щеку и притаилась льдинкой под воротником шерстяной кофточки. Полицай что-то тихо сказал — может догадываются, что она разведчица, — и мельник повернул голову в ее сторону. Почувствовала еще отчетливей удары сердца — и в горле отдавало, и в ушах.

Полицай поставил кувшин, воткнул рог в тонкое, длинное горлышко, направился к двери, да мельник вернул его, сам вышел.

Уговаривает себя Анфиса: «Да заплачь, дура, разжалобь их, упади в ноги. Встань, ради лейтенанта сделай, а? Ну и сумасшедшая, пропадешь со своим характером и пацана погубишь, а он не твой. Встань. Встань, тебе говорят, или просьбу лейтенанта позабыла, как он убивался из-за проклятого моста? Думаешь, ему сейчас легче твоего? С чем он явится к генералу? Что доложит ему?»