Василий Цаголов - Набат

Веревкин прошелся быстро взад-вперед, подал команду:

— Шагом марш! Запевай!

И сам затянул густым сильным басом: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Колонна шла, валясь в разные стороны, будто пшеница колыхалась, но песня заставила взять один шаг: «Левой! Левой».

Из бани новобранцы выскочили близнецами, а в казарме их разбили на роты, взводы, отделения.

Перед ужином командир первого отделения, заместитель взводного, сержант Веревкин на первой политбеседе говорил о долге перед Родиной, о предстоящей присяге, святыне полка — знамени, о том, что у немцев не хватает горючего, и они закапывают в землю танки, превращая их в огневые точки.

Постепенно Асланбек залюбовался им, стройным, подтянутым. На выгоревших, помятых петлицах выделялись вишневого цвета треугольники, по две на каждой стороне.

Потом пришел взводный, и Веревкин выкликал по списку новобранцев, а лейтенант придирчиво оглядывал каждого, будто тотчас собирался с ними в атаку и хотел убедиться, на кого из них можно положиться, на что способен каждый. И тоже на прощанье напомнил о войне: «У немцев дела плохи, если автомашины оборудуют фанерой под танки и пускают на передовую».

А перед отбоем Веревкин созвал комсомольцев взвода.

— Ты комсомолец? — спросил сержант, обратившись к Асланбеку.

Что ему ответить? Рассказать о себе всю правду? А поймет ли он его?

Скрестились взгляды…

В пытливых больших голубых глазах сержанта: «Только не пытайся обмануть, говори, ничего не скрывай от меня, я твой командир».

Командир… А ты прикажи чужой душе открыться тебе… Сам я не в силах дать тебе заглянуть в мою душу, рад бы, да не могу. Такой вот я человек, и тебе со мной, сержант, будет нелегко… И мне будет нелегко, знаю… Но я такой вот человек, а другим не могу быть, и не хочу. Даже если бы очень хотел — так не стал бы.

— Молчишь? О чем думаешь?

— Комсомолец!

— Надо отвечать: «Так точно!»

Голубые глаза, хотя и похожи на небо, что в родных горах, а они могут быть, оказывается, холодными, как осколки льда: «Если у тебя сильный характер, Каруоев, тогда мы сойдемся, а если ты задира… Обязан я из тебя воспитать воина, и будь уверен, им ты станешь. Если ты кремень, то я кресало».

Обменялись взглядами и отвернулись, чтобы собраться с мыслями…

— Ну-ну!

И Асланбек понял, что скрывается за этой внешней простотой слов, он весь напрягся, заставил себя сдержаться.

Сержант внес его в список. Потом Веревкин спросил о взносах, и он запнулся, но все же нашелся, пересилив себя, соврал, что за последние два месяца не уплачено. Сержант молча посмотрел на него, и Асланбек выдержал его взгляд, не отвел глаза.

Наступила ночь. Подложив руки под голову, Асланбек лежал на нарах, из головы у него не выходил разговор с Веревкиным.

Завтра выложит сержанту всю правду о себе. Ему нечего стесняться. Вину отца возьмет на себя и искупит в бою. Если надо — ценой своей жизни. Родина в опасности, некогда разбираться в деле отца. Уверен, такое время еще настанет. А сейчас — война. Ему надо научиться метко стрелять, чтобы убивать врага. К этому советских людей вынудили фашисты.

Снова мысли перенесли его к отцу.

Знать бы, в чем ошибся отец? Только он не враг. Ошибся в чем-то, а народу своему не враг. Советскую власть он впитал в себя, жил ею, других учил, без устали говорил: «Дайте немного времени, и будем жить еще счастливее». Что же, говорил одно, думал другое? Нет, тысячу раз: «Нет!» Все вышло шиворот-навыворот. Почему? А боевые друзья? Он ведь делился, наверное, с ними своими думами. Почему молчали, не помогли разобраться? Может, не делился ни с кем? Нет, человек когда-то кому-то должен открыться.

Где он, что делает? Наверное, и ему не спится. Дома его руки всегда были заняты чем-то, и мать, бывало, терпит, терпит, а потом в сердцах скажет: «Да отдохни же», но он в отпет мягко улыбался: «Река в беге своем набирает силы».

Улегся Асланбек на левый бок, удобнее приладил ноющую ногу. Вот кто бы похвалил его, так это Дзандир. Когда в последний раз брат приезжал на каникулы домой, Асланбек чуть не силой увел его с собой в отару и там впервые услышал от брата о войне. Дзандир сказал, что если она застанет его в институте, то в первый же день уйдет добровольцем на фронт.

Вот бы встретиться с ним…

Снова перевернулся. Придавил нары широкой спиной, заложил за стриженую голову руки, уставился в электрическую лампочку, тускло мерцавшую под потолком, вспомнил слова сержанта: «Ага, и ты попал ко мне! Смотри, я люблю дисциплину, быстро обломаю твои колючки». Задрал кверху ушибленную ногу, усмехнулся.

Двухъярусные нары вытянулись длинными рядами. Новобранцы спали не раздеваясь, в ботинках, ослабив брезентовые пояса, сунув под голову тощие ранцы. Скатки в ногах караулили их беспокойный сон. Кто-то вздохнул протяжно, ему ответили тихим стоном.

По казарме растекался густой запах кожи и складской затхлости. Спать не хотелось.

Вот и пришла к нему первая казарменная ночь. Когда-то он мечтал о ней. Та, другая, была нарисована им в радужных красках, а эта — холодная, неизвестная, неуютная; тоскливо.

Враг ворвался с огнем и мечом. Когда они попадут на фронт? Перебрав в памяти все слышанное за день, он не нашел ответа и разочарованно вздохнул. Как его далекие предки, свободолюбивые горцы, никогда ни перед кем не склоняли головы, так и он не сделает этого, предпочтет смерть позорной покорности врагу. Нет, не о любви к родине и ненависти к врагу, не о чести говорить с ним надо, ему хотелось знать о войне все, а не только как погибают герои. Но за целый день никто не мог толком объяснить, какая она, война. Страшила не сама смерть — пугала неизвестность. Он знал, как повести себя, если в горах повстречается стая волков, если окажется в берлоге медведя. А вот война для него — тайна.

Всплыли в памяти безжалостно бьющие слова диктора: «Наши войска после ожесточенных и кровопролитных боев, измотав силы противника, отошли на новые рубежи». Он выговаривал горькие, разящие слова четко, словно наступали не немцы, а Красная Армия гнала противника.

Его мысли прервал торопливый голос дневального:

— Товарищ полковой комиссар…

— Отставить! Вы же разбудите людей.

Асланбек привстал, посмотрел на выход. Дневальный, не отрывая руки от виска, щелкнул каблуками, отступил в сторону, понизив голос, проговорил:

— Виноват, товарищ полковой комиссар.

Улегся Асланбек, закрыл глаза. Во рту пересохло: это случалось с ним, когда он был сильно и неожиданно взволнован.

Заложив руки за спину, комиссар медленно пошел в глубь казармы, а за ним, словно тень, — дневальный.

— Останьтесь, — коротко приказал комиссар.

— Есть! — дневальный круто повернулся на месте и на цыпочках вернулся к выходу.