Илья Миксон - Святое дело

Она несколько раз кивнула, снова нагнулась за гильзами и больше не начинала разговор. Так, в молчании, они проработали еще часа два. Солнце переплыло ущелье уже давно, и бархатные тени стали густеть.

— На сегодня хватит, — предложила несмело Шура. — До темного чтоб дойти. Завтра закончим. А то и склад на станции замкнут.

Не получить продукты лейтенант не мог.

— Хорошо.

Пока он одевался, она отошла к могиле и замерла перед ней.

Дорогой тоже молчала, думая о своем. Молчал и он, утомившись за день.

Искать новое место для ночлега было поздно, и лейтенант опять пошел к Шуре. Поужинав, вконец разомлел от усталости, но едва утонул в мягкой постели, как спать расхотелось, и он с удовольствием следил за Шурой. Она быстро и ловко управилась с хозяйством и ушла в другую комнату. Лейтенант прикрыл глаза и стал ждать.

Шура долго не показывалась, потом вошла, все еще одетая.

— От что, Федор Михайлович, любимчик ты мой, — сказала сурово и печально. — Не можу я с тобою больше. Надумала я у могилы, что и мой так лежит. Как увидела вроде. Теперь усе время он рядом. Не можу я при нем. Не можу. — Она скрылась за ситцевой занавеской, а через несколько минут возвратившись, спокойно спросила: — Тушить?

Лейтенант молча прикрыл глаза.

Утром они втроем позавтракали. Шура отвела сына к соседке через улицу, а сама отправилась в ущелье: «Пособираю, пока вы у комендатуру сходите». Лейтенант попытался отговорить ее, но Шура строго сказала:

— И мой так лежит.

Разубеждать ее лейтенант не решился.

В ожидании коменданта — тот куда-то срочно выехал с патрулями — еще раз перечитал список роты.

Одного Сидорова звали Иваном, другого — Федором. Лейтенант хорошо помнил его, Федора Яковлевича Сидорова. К солдату все обращались по имени и отчеству: пожилой был…

Отражали танковую атаку. Тяжелые гранаты кончились, остались противопехотные. Федор Яковлевич был слишком стар бросать гранатные связки, а людей уже мало. Федор Яковлевич наполнил вещмешок, привязал один за другим три солдатских ремня и по-стариковски неуклюже перелез через каменный бруствер. Мешком с гранатами он действовал как подвижным фугасом…

Вот кто был тридцать первым! Сидоров, Федор Яковлевич! От него не уцелело ни документов, ни того, что называют останками. Три солдатских ремня слишком коротки при взрыве четырех килограммов тола.

До самого отъезда лейтенант Миронов ночевал в доме Шуры. Он по-прежнему тайно любовался ею, верил и не верил, что узнал такую красивую, женственную, но первая и единственная ночь их близости осталась единственной и последней. Шура все так же проявляла к нему доброе внимание, заботилась и разговаривала ласковым голосом, а по ночам, когда лейтенант, намаявшись за день на стройке памятника (теперь там работала бригада), спал крепким, непробудным сном, Шура облокачивалась голыми руками на стол и подолгу горько и безутешно плакала.

Домик стоял на окраине, ближе других к ущелью. Но лейтенант не потому не уходил от Шуры. Как ни скуден тыловой офицерский паек, но он богаче и разнообразнее продовольственных карточек работницы и ребенка. Каждый день, прожитый одной семьей, был сытым днем.

На открытие памятника собрался на митинг весь город, все, свободные от смен и дежурств. Больше других было женщин, одиноких и с детьми. Говорились речи, играл оркестр.

Лейтенант держался в сторонке, не сводя глаз с горящей золотом латунной доски на обелиске из обломка скалы. Губы лейтенанта беззвучно шевелились, повторяя тридцать одно имя, отлитое на металле.

Митинг кончился, черная густая толпа потянулась к выходу из ущелья.

— Постоишь еще? — спросил капитан Федотов.

— Постою, — сказал лейтенант.

— Тогда я поехал.

— Хорошо.

У братской могилы остался лейтенант. И Шура. Сына она отправила с соседкой на грузовике.

— Едете? — первой нарушила молчание Шура.

— Сегодня.

Она подняла на лейтенанта грустные, сухие глаза.

— Извините, коли что не так.

— Что вы, Шурочка, что вы! — впервые ласково назвал он ее.

— Вроде мы и не муж с женой, — сказала она растерянно, — а как вдовой остаюся. Второй раз вдова.

Подавила растерянность, мягко положила ему на плечи свои красивые руки.

— Храни тебя бог. — Шура трижды поцеловала его в губы, затем, отступив на шаг, задумчиво произнесла, не для него, для себя: — Может, свидимся еще…

Он неопределенно пожал плечами. Она поняла: этого никто не знал, не мог знать. Губы Шуры задрожали, круто повернулась, быстро пошла, затем побежала, низко опустив голову. Вскоре она догнала последние ряды людей и слилась с ними.

Лейтенант почувствовал, что теряет что-то дорогое, но не сдвинулся с места.

Он постоял еще, поправил свежие цветы у подножия обелиска со звездой.

— Ну вот, — сказал вслух. — Пока все…

Почему «пока», он и сам не думал, но знал: того, что сделано, — мало для памяти солдат в братской могиле. И лейтенант повторил:

— Пока все.

Командир не мог ни перерешить их судьбы, ни обещать посмертной славы. Не мог и права не имел обманывать свою и как бы уже не свою роту. Он требовал одного: связать противника на сутки, дать полку время переправиться через Оредеж, отойти на север, занять подготовленный рубеж обороны и закрепиться на нем.

— Дальше отступать некуда. Дальше — Гатчина, Пушкин. Дальше — Ленинград. Буду счастлив, лейтенант, за тебя, за каждого бойца, кто вернется. Но до завтрашнего дня приказываю выжить. И весь завтрашний день.

Прожить до вечерней зари, ни часа меньше. Больше — как повезет, что кому выпадет. Потом они свободны от его приказа, от жестокой необходимости. Командир полка и сам не верил в чудо и с затаенной болью мысленно причислил роту заслона к безвозвратным потерям. Завтрашним.

— Прошу вас, — заключил уже тихо, виновато и печально заглядывая в глаза ротному лейтенанту и его замполитруку, такому юному на вид, что сердце щемило. — Прошу вас…

Рыхлый туман затопил ничейную лощину, заполнил воронки, разлился по окопам и траншеям. Ноги тонули в молочной гуще. А над смутным горизонтом уже румянилась нездоровая дымка, и песчаный, выложенный дерном бруствер и возвышенная окрест земля выпаривали предрассветную сырость. Солнце еще не показывалось за щербатым лесом, но все предвещало тяжелый знойный день. Недвижный воздух теснил дыхание.

— Ну и лето выдалось, — негромко пожаловался в пространство сержант Егоров. Он смотрел в небо запрокинув голову и придерживая рукой пилотку.

Алхимов тоже посмотрел вверх. Бледная, похожая на истаивающий ледяной круг луна чудилась последним и единственным, что могло дать живительную прохладу обморочной от бездождья земле. Казалось, что война в первые, самые ошеломляющие и потому особенно ужасные месяцы исковеркала и загубила не одни лишь миллионы людских судеб. Исказила самое естественное течение природы.