Илья Миксон - Святое дело

Мальчик сказал веско и твердо:

— Всю жизнь.

— «Всю жизнь», — повторил дрогнувшим голосом хрипач. — Так вот, брат, твой дом я строил. Вот этими руками из пепла возрождал, как ту птицу финик!

Он сказал это гордо и торжественно. Даже хвастливо.

Меня покоробило его бахвальство. Я открыл глаза. Рядом сидел мужчина в парусиновом костюме и белых текстильных туфлях, какие обычно носят южане. В двух шагах стоял мальчик лет шести и с достоинством и любопытством поддерживал беседу:

— Краном?

— Какие там краны в сорок пятом! — взмахнул короткими крепкими руками строитель. — Тут кругом знаешь что творилось, брат!

— Сашо-ок! — позвал девичий голосок.

Я невольно вздрогнул.

— Сашо-ок!

От дома шла девушка с острыми плечиками.

— Я здесь! — отозвался мальчик.

Девушка приблизилась к нам, сказала недовольно, с напускной строгостью:

— Ищи тебя по всему двору! Обедать пора.

Она взяла мальчика за руку, потом, почувствовав себя неловко, кивнула нам:

— Здрасьте.

— Здравствуйте, — шумно отозвался строитель. — Сестренка, видать. А вот мы и ее спросим: давно стоит ваш дом?

— Всегда.

— А вы сколько в нем живете? — не хотел сдаваться строитель.

Девушка пожала острыми плечами и, будто заранее сговорившись с братом, ответила:

— Всю жизнь.

Она сочла разговор исчерпанным и, извинившись, пошла, еще раз передернув плечиками. Сашок убежал вперед.

— «Всю жизнь», — с горькой усмешкой повторил строитель. — Слыхали? Всю жизнь!

Он замотал головой. Его разговорчивость раздражала меня.

— «Всю жизнь»! И никакого им дела, кто этот дом строил, из пепла возрождал, как ту птицу финик!

— Феникс, — не сдержавшись, поправил я, но он не обратил на это внимания.

— Коробка, разбитая коробка стояла. Шутка сказать: двадцать суток шел бой, сражение за этот дом. Шестеро обороняли, а фашистов — видимо-невидимо! Напротив овраг был, и мостик через него, так…

— Где… мост?

У меня перехватило дыхание.

— Давно нету, — равнодушно ответил строитель, продолжая горестно мотать головой. — Овраг еще при мне засыпать начали. Вот, в командировку еду. И не утерпел. Сошел с поезда. Захотелось посмотреть свой первый дом. Сколько я их понастроил за эти шестнадцать лет — видимо-невидимо! И здесь, и в Минске, и в Сибири. Но этот!.. Но этот дом, — повторил он хриплым шепотом. — Приехал, а никому дела до меня нет.

В нем говорило уязвленное самолюбие безвестного созидателя, неутоленная жажда признания былых заслуг. И я поймал себя на мысли, что он изливает мою собственную боль.

— Я понимаю, оркестр тут ни при чем, и митинги разные. А вот, — он прижал к груди сильные руки, — хотелось, чтоб люди знали, хотя бы те, что в этом доме живут, знали, кто для них потрудился. А тут — нате пожалуйста: «Всегда стоял», «Всю жизнь».

Губы его дрогнули и он умолк.

— А что, брат! — Он вдруг поднял голову, встрепенулся и заглянул мне в лицо светлыми прояснившимися глазами. — А может, в том и есть самое главное? Вот я строил дом, не для себя ведь, не ради самоличной славы. Чтоб люди жили, детишек на свет рожали. Чтоб вот они, Сашок этот и сестренка его, и другие всегда тут бегали, всю жизнь!

Он и теперь обращался ко мне, но говорил для себя самого. Затем, как человек, познавший что-то новое, только что найденное, приободрился и говорил уже не для себя, а спеша поделиться с другими своим счастливым открытием.

— Вот оно — смысл в чем! Не памятник же мне у каждого дома ставить. Да я только на этой улице имени Шести гвардейцев пять домов воздвиг! Что ж мне доски мраморные везде привинчивать?

Он неожиданно крепко ухватил меня за руку и строго потребовал:

— Но, брат, солдата, что кровь свою проливал, жизнь отдал, того не смей забывать! Когда строили этот дом, возрождали его, наткнулись на чердаке на надпись одну. Так мы те слова куском вырубили и заново в стену вмуровали. Навечно!

«Улица Шести гвардейцев»… Да, нас было шестеро… Но почему двадцать суток? Мы бились пять дней и шесть ночей… Надпись на чердаке… Овраг… Мост…

— Где? Где это? — я вскочил на ноги и закричал. — Где?!

Строитель невольно затих и показал рукой на торец.

Я пошел, побежал к дому.

Над высоким фундаментом был вмурован, составляя часть оцементированного, серого, как гранит, цоколя, вырубок кирпичной кладки со словами, вырезанными острием финского ножа:

Бережно, едва касаясь, водил я пальцами по слабым бороздкам в красной обожженной глине. Пальцы мелко дрожали, и я ничего не мог с этим поделать. В ушах стоял гул. И мне почудилось, что я услышал голос Сашка Иванова: «И никто не узнает… А ее и не будет, а, Чалый?»

И свой ответ: «Будет, узнают!»

Почему я так верил в это? Потому, что тяжело умирать неизвестным солдатом?

За тысячу километров приехал я сюда, чтобы найти дом у моста. Разбитый, иссеченный, продырявленный. Но разве я действительно хотел увидеть его таким? Зачем же тогда все это было!

Дом стоял живой. И в нем жили маленький Сашок, его сестренка с острыми плечиками, а вместе с ними — и Сашок Иванов, все мои боевые товарищи.

Пусть же так будет всегда, всю жизнь.

— «Зея»! «Зея»! Я — «Сура», я — «Сура». Прием.

Тихое, едва слышимое потрескивание, тяжелый вздох, опять настойчивое:

— «Зея», «Зея»…

Зея… Знакомое имя. Восточное. Зея… Гибкое тело танцовщицы в газовых шароварах. Дымчатый шарф. Танцовщица кружится. Никак нельзя разглядеть ее лицо и обнаженные руки. Только волны шарфа, полупрозрачные, как редкий туман. Ритмичные удары барабана отдаются в голове. А туман все кружится, колышется.

— «Зея», «Зея»! — устало зовет простуженный голос. — Я — «Сура», я — «Сура».

Страшная сила рвет в клочья зыбкий туман. Будто лопаются сверху донизу сотни нитей прочного шва. В разрыве — оранжево-белые всполохи пламени. Многоголосный гул и частая дробь барабана. Непонятные выкрики, топот. Над самой головой захлебывается автомат. Протяжный вопль, падение чего-то тяжелого, громыхание металла. И тишина, звонкая до боли в висках. Но вот снова размеренное:

— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Прием.

Медленно возвращается сознание. Ощупываю себя. Кажется, цел, но во всем теле тупая, ноющая боль. Пытаюсь вспомнить, что же произошло.

…Мы наступали на Жиллен, разрушенный хутор с единственным уцелевшим домом под островерхой черепичной крышей.

Пологая возвышенность, на которой стоял хутор, судя по топографической карте, господствовала в этом районе. Впрочем, листы карты Восточной Пруссии устарели, обнаруживались неведомые дороги и неизвестные населенные пункты. За пять минут до начала артиллерийской подготовки командир дивизиона пришел к выводу, что мы уже в Жиллене, а дом под островерхой крышей впереди — что-то другое. То, что Жиллен уже в наших руках, радовало. Но знал об этом только наш дивизион, а «катюши» нацелили на Жиллен ракеты. Прямой связи с гвардейцами у нас нет. Радировать в полковые штабы не имело смысла. План артподготовки исходил из армии. Разве туда добраться по эфиру за пять минут до боя!