Виктор Пшеничников - Стоим на страже

— Да-да, знаю. Было бы неплохо осуществить. Я — за. Пожалуйста.

Слушая главкома, Янов вновь, однако с поднявшейся откуда-то из глубины горечью думал, как бы в такт словам главкома: «Да-да, сорок с лишним лет отслужил, а точнее, сорок четыре и ухожу, а у тебя ни участия, ни хотя бы формального сожаления». Вслух же спокойно сказал:

— Ясно, все сделаю. — И мысленно, уже про себя, сурово добавил: «Сделаю по долгу и совести». Ему казалось, что тем самым он проявляет твердость перед этим человеком, он всегда и везде всю свою жизнь только так и поступал, поступит и теперь; и вместе теми словами — «по долгу и совести» — он пресекал свою горечь и обиду, как бы отделял просьбу этого человека от того убеждения, по которому он все будет делать…

Больше говорить было не о чем, и, испытывая неодолимое желание остаться одному, побыть наедине с самим собой, Янов, попросив разрешения, ушел.

Даже то малое движение, те малые разговоры, какие еще возникали на командном пункте, разом прекратились; мягко, с легким щелчком включились динамики громкой связи, их далекий, едва уловимый шорох, словно принесенный из глубин Вселенной, наложился на приглушенное гудение вентиляционной системы, и голос, размеренный и четкий, голос Фурашова, руководителя испытаний, разнесся густо, чеканно:

— Внимание! Обнаружен запуск стратегических ракет, идет непрерывное слежение за ними. Все системы комплекса «Меркурий» автоматически введены в режим боевой работы. Товарищ председатель государственной комиссии, товарищи члены государственной комиссии, сигнализация пульта готовности, доклады руководителей систем комплекса подтверждают: «Меркурий» в полной готовности к действию.

Тотчас Янов отметил, как высветился пульт управления, загорелись матово-белым светом ряды лампочек слева; одно за другим, в какой-то своей закономерности, вспыхивали квадратные табло — их тут десятки, разноцветных, самой разной величины, — ровным светом сияли вертикальные стойки с монограммами, графиками, системой пространственных координат; аппаратные блоки, загромождавшие стены командного пункта, тоже словно бы высветились — там заработали, перемигиваясь, бесчисленные сигнальные лампочки. На командном пункте стало заметно светлее.

Все, кто находился здесь, словно прониклись сознанием значительности момента: через считанные минуты по воле умных и тонких машин начнут стартовать антиракеты, одна за другой будут соскальзывать со стартовых установок, устремляться в небо, в бескрайнюю голубизну, навстречу тем ракетам, траектории которых выписывают сейчас невидимые перья — голубоватые дужки прочерчиваются, ложатся на табло вертикальных стоек. И хотя отдаленное гудение вентиляторов, комариный зуд ламп, легкое потрескивание разрядников, шорох в каналах громкой связи — все вливалось в чуть слышную симфонию звуков, однако теперь, после мощного, усиленного голоса Фурашова, все точно оборвалось, отрезалось; гулкая, взрывчатая тишина спрессовалась на командном пункте. И тишина эта, подчеркнутая негромкой металлически-отсечной работой метронома — он с маятниковой неумолимостью отсчитывает медленное время, — казалась особенно чуткой, настороженной.

Несколько пообвыкнув после всплеснувшегося беспокойства и все же еще чувствуя внутреннее напряжение, которое — Янов знал — теперь уж не отпустит, напротив, будет лишь усиливаться, маршал, торопясь, будто в этом было что-то важное, будто это могло относиться к нынешнему испытанию, подумал уже без горечи и обиды, усмехнувшись в душе над собой, о тех своих днях после вручения рапорта. Тогда он испытывал странную потерянность; казалось, с таким его шагом кончалось все: дела, постоянная забота, думы, поиски, кончалась сама жизнь, он как рыба, выброшенная внезапной волной прибоя на берег, — обратно в родную стихию возврата нет… Так думалось и представлялось ему тогда, и была такая тоска, такой безрадостный мрак на душе, что сдавалось, ничем уже свое состояние он не развеет, не просветлит; перерезана, отсечена пуповина жизни. Это было самое страшное, чего можно было ждать и о чем он никогда не думал, чего никогда не представлял. Другие рядом уходили в запас, в отставку, а у него, думалось, будет всю жизнь так — работа, занятость «под завязку»; и если уж когда и являлась мысль, что жизнь не бесконечна, придет и его черед, то соображалось: в делах, на ходу он встретит смерть, как говорится, раз — и нету… Ан вышло все не так. Не так! Что ж, теперь дело сделано. Конечно же еще пройдет какое-то время, пока его рапорт будет гулять по инстанциям. Главком — этот в душе рад, доволен, хотя и не выказал ни в момент вручения рапорта, ни после своих истинных чувств, а вот когда дойдет рапорт до министра… Что скажет?

На командном пункте спрессовавшуюся напряженную тишину вдруг прорезал голос Умнова. Янов, вскинув голову, увидел главного конструктора, тот, стоя, чуть склонившись к сетчатому шару микрофона, говорил по селектору, рука, лежавшая на черной блестящей панели с многорядьем кнопок, заметно подрагивала, но голос, хотя и был жестковатым, звучал негромко, ровно:

— На «Крабе»? Как по пункту третьему программы? Понял. Обратите внимание на восьмой пункт… Установите контроль за горячим резервом. Ну, хорошо… «Крыша»? «Крыша»? Эдуард Иванович? Как ведут себя семьдесят первые блоки? Сбоев нет? Та-ак… Наша ночная эпопея оправдывается? Ну вот… Не зря бдели! Следите! Думаю, цепочку демпфирующую надо поставить, но после. Задача вам ясна… Пока! «Омар»? Контрольная аппаратура по пункту пятнадцатому в норме?

Слушая голос Умнова, стараясь вникнуть в технические термины и фразы, которыми обменивались сейчас, в эти последние минуты, главный со своими помощниками на местах, далеко не все представляя себе из этих переговоров, Янов сидел в кресле возле пульта управления с рассеянной улыбкой, и ему казалось, что во всем происходящем сейчас тут кроется пока что некая большая тайна, но что вот пройдут какие-то еще минуты в бесконечном необратимом времени — и всем им, и ему, Янову, откроется что-то значительное, явится непременно важное постижение. Это ощущение вошло в него, Янов жил им, был сейчас весь в этом ожидании.

Вновь мягко звякнули, включаясь, динамики, и один за другим посыпались доклады, перекрывая разговор главного по селектору:

— Есть автоматическое сопровождение целей!

— Вычислительные средства ведут расчет траектории!

— Старт вышел на режим подготовки!

Вскользь, сознанием, заполненным теперь всецело тем ожиданием, в котором он находился, Янов отметил, что и без докладов вся обстановка ясна: состояние многочисленной аппаратуры комплекса «Меркурий», разбросанной за десятки километров отсюда, от командного пункта, и приведенной теперь в состояние единой готовности, единого напряжения, точно перед гигантским рывком, отражалось на индикаторных стойках, на табло, вспыхивавших, перемигивавшихся или горевших ровным спокойным светом, на экранах, больших и круглых, высвечивавшихся вслед за разверткой молочно-белым клубящимся пространством. И на миг в обостренном до крайности, как бы опаленном воображении Янову предстало огромное, бесконечное небо, оно где-то чистое, безбрежно голубое, где-то клубится молочно-белыми облаками, где-то извергает бурю, грозу, льет тропическим дождем, пылит белой снежной пургой; оно, как бы в одном охвате, моментально высвеченное, открылось ему, и это небо, бесконечное пространство, прошивали скоростью ракеты — они пока были лишь белыми точками, чертили следы-дужки на экранах, на индикаторных стойках…