Виктор Пшеничников - Стоим на страже

— Все в порядке?

— Так точно.

— Меняйтесь.

Зазвонил телефон, майор взял трубку, услышав голос старшины, проговорил:

— Слушаю, майор Дроздов. Слушаю, слушаю тебя, старшина.

— Товарищ майор, я из его квартиры звоню. Вот соседи тут подсказывают, был он дома. Только что. Прибежал, переоделся «по гражданке» и ушел. А куда — неизвестно. Думаю остаться здесь, мамашу подождать или жену. Расспросить их. А может, он и сам заявится.

— Хорошо, старшина. Так и действуй. Только с дипломатией смотри, с дипломатией. Чтоб мать не перепугалась очень. Понял? Действуй.

«Чертов день, — сокрушался майор. — Как завтра в политотдел докладывать…»

— Ой-ей-ей-ей, — устало вздохнул он, приглаживая остатки волос.

— Разрешите, товарищ майор?

В кабинет вошел старшина Ляпушев, грузный, сутулый, с красным морщинистым лицом. Мундир на нем сидел мешковато, а обшлага рукавов на кителе, галстук, ворот рубашки были засалены.

— Докладываю, товарищ майор, все, что вы велели сделать, сделано. Покрасили сцену, как вы велели. Полный ажур. Пойдемте посмотрим, чтоб не было разговору.

— Это порядок, — улыбнулся Дроздов. — Молодец, Михаил Михалыч. Хвалю. Вот как с тебя стружку снимешь, так ты вертишься как молодой.

Майор вышел из-за стола, похлопал старшину по плечу. Ляпушев обиженно забубнил:

— Стружку, стружку… По-человечески надо… Все объяснить… Разве мне краски жалко… Когда в дело, не жалко. Хоть всю заберите. Вот могу и ключи отдать, — позвенел он в кармане ключами, но не вынул их.

Говорил старшина быстро, сглатывая концы слов так, что непривычное ухо не сразу бы и поняло, о чем разговор, слышало бы одно: «Бу-бу-бу… Бу-бу-бу», да и только.

— Пойдемте посмотрим. Может, замечания будут. Устраню, — не отставал старшина, но по тому, как сморщилось лицо его в улыбке, стягивая в щелочки небольшие глаза, было ясно, что не замечания он ждет, а похвалы.

Понял это майор и сдался:

— Пойдем, ты же не отстанешь. Сейчас я погляжу, как ты там выкрасил. Может, еще и хвоста накручу.

— Пошли, пошли, — счастливо бубнил старшина. — Сейчас увидим.

Из штаба они двинулись бетонкой к клубу. Старшина только из кабинета вышел, руки заложил за спину, еще больше сгорбился и что-то бубнил под нос ему одному понятное и поминутно сплевывал, словно прилипло на губу ему табачное волокно и никак не мог он от него избавиться.

— Полянский! Полянский! — закричал майор, увидев секретаря комитета комсомола батальона. Тот шел из библиотеки, нагруженный кипой книг.

— Иди-ка сюда, Полянский. Пошли, комсомол, посмотрим, как Ляпушев нам сцену наконец выкрасил.

— По этому поводу салют надо дать. Хотя бы десятью залпами, — усмехнулся Полянский.

— Молчи, балабон. Молодой еще, — пробормотал Ляпушев, топнув ногой.

— Да, товарищ майор, — проговорил Полянский, — у меня на завтра билет в театр. Отпускной нужно выписать.

— В какой еще театр?

— Моссовета.

— Да-аа? В театр? Ты слышишь, Михаил Михалыч, он, значит, по театрам будет ездить, а мы с тобой работать за него.

— Салага еще, — довольно буркнул Ляпушев.

«Никак папа не может без «левых» номеров обойтись, — усмехнулся про себя Полянский. — Сейчас что-нибудь придумает».

У майора и вправду была такая привычка: если просят о чем, так соглашаться не сразу, пусть человек почувствует, что он в армии, а не дома.

«Парень ты, конечно, хороший, — думал Дроздов, оглядывая рыжеволосого секретаря. — Но и за тобой глаз да глаз нужен».

Он уважал Полянского и даже гордился, что именно он отыскал и выдвинул его, и в политотделе всегда хвастался: «Комсомол у меня — во! Парень что надо!» Но сам перед собой майор признавался, что ему жилось бы спокойнее и легче, будь Полянский немного пожиже. Слишком часто чувствовал Дроздов, как то в одном деле, то в другом выпирает превосходство Полянского над ним. И книг тот читает больше, говорит — не захочешь, так слушать будешь, и вот по театрам ездит чуть не каждую неделю. Выставка ни одна без него не обходится; а он — Дроздов — за пять лет, что в Москве служит, только однажды во Дворец съездов выбрался. Вот и получается: с одной стороны, хорошо Полянского под рукой иметь, в любую дырку сунь — не подведет; а с другой — ходи да оглядывайся, как бы этот умник не отчубучил, чтоб потом волосы на голове не рвать. Конечно, он — секретарь, но солдат срочной службы он и есть солдат.

Вот и старался майор, когда возможность была, показать Полянскому, что конец веревочки от него все же он, майор, в руках держит. Захочет — послабит, а захочет — натянет. Чего заслужишь.

— Как, товарищ майор, с театром быть? — спросил Полянский.

— Как! Как! Как! — разозлился майор. — Как! Да никак! — замахал он руками и головой закивал, будто хотел взлететь и клюнуть Полянского крючковатым носом. — А вот так! — каркнул. — Р-работать надо! Р-работать! Конкретными делами заниматься! С людьми работать. Вон Никитин комсомолец, наверное?

— Комсомолец, — вздохнул Полянский.

— Вот. Комсомолец, а совершил самовольную отлучку. А может, и дезертирство. А ты в театр! Моссовета! Горсовета! Никак дома не сидишь!

Полянский молчал, выставив вперед круглую, «ежиком» подстриженную рыжую голову, словно хотел боднуть майора.

— А насчет театра… Тебе когда надо?

— Завтра.

— Вот завтра и решим.

Полянский быстро пошел к штабу, а майор поглядел ему вслед, спросил Ляпушева:

— А вот ты, Михаил Михалыч, когда последний раз в театре был?

— В театре? На прошлой неделе курсантов возил. Сорок человек. Все без происшествий было. Порядок.

— Так то тебя посылали, по службе. А чтоб сам, по потребности. Чтоб с женой, культурно. И разу, наверное, не ходил.

Ляпушев задумался, уставив в небо маленькие глаза, шевелил губами, мучительно припоминая, и вдруг засмеялся обрадованно, глазки его потонули в морщинах.

— Был, — облегченно сплюнул он. — Ей-богу, был. С Клавдией ансамбль цыган смотрели. Черные все. Не припомню, в прошлом или в позапрошлом году. С гитарами все.

— А-а-а… Цыгане. Я про настоящий театр. — Майор неторопливо пошел по бетонке, мечтательно проговорил, закидывая голову: — Я вот, Михаил Михалыч, как-то во Дворце съездов был. Балет с женой смотрели. Красота, — причмокнул он губами. — Времени вот нету, а то каждый день бы ездил.

В клуб майор вошел с заднего хода. Из коридора одна дверь вела на сцену, другая в комнату для оркестра, а третья — в тесный закуток, где царствовал Миша Петренко — художник батальона и почтальон по совместительству.

На двери закутка висел плакат:

«Заходи! Поговорим за футбол!»

Майор не вытерпел, сорвал с двери плакат, ворвался в комнатушку.

— Вакханалию развел!! Базар! Вакханалия!

Миша Петренко, маленький, остроносый, тощий парнишка, невозмутимо склонился над листом бумаги, не замечая ни майора, ни старшины.