Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Нахал! — сказал Никита. — С пустыми руками пришел. Он думает, что его будут даром поить за красивую игру. Дон-Жуан в нитяных перчатках, правильно говорил наш лысый директор. Хоть бы селедку принес, бесстыдник. Попьет, поест, покорит наших женщин, а потом скажет: «Я несчастен!»

— Я сегодня щедр, — не уступал в иронии Егорка, — я плачу за весь стол. Дать рубчик?

— Дочисть картошку, отнеси на кухню и ложись. Полистай Манна.

— Ах, Никита, какой актер Василий Ямщиков! Пробовался сегодня на «Мосфильме» в чеховский фильм! Силища! Вот такими были, наверное, старые мастера. Ну покрупнее, конечно, гении… Своего, родного искусства еще не знаю.

— Прочти, дурачок, Манна. Зайди к Лизе, заберись на полку и прочти. Если не дотянешься, я приеду и подсажу тебя. Ее бы, конечно, подсадил с гораздо большим удовольствием. Тебе откроется исключительной простоты и правды жизненная тайна!

— Да?

— Люди, Егор, любовь и война, торговля, счастье, измена, солнце и сорокалетние морщины. Прочти, дурачок. Я тебя обниму.

— Не скоро прочту. Вот Бунина еще не кончил.

— Что Бунин! Ну да, хорошо, тонко, прекрасный русский язык, музыка, но однообразие. Характеров нет, типов, ты же любишь характеры. Везде он. Красивый, молодой, гордый, несчастный. И она. Красивая, пылкая, изменчивая. И грачи на ветках, поля. Мало!

— Ты у нас западник, Никита. Ты у нас… светоч. На Ямщикова смотрел. О Пушкине он что-то рассуждал про маленькие трагедии, где там Пушкин о себе загадки оставил. Хорошо!

— Прости своему другу, у меня нет сердца.

— У тебя есть, особенно когда ты обнимаешь, а вот искусства без сердца я не признаю. Извини, примитивный. Не понимаю абстрактной живописи, пойду чистить картошку.

По многочисленным рассказам, у пирушек этих всегда был один план, одни и те же приметы. Являются незнакомые девочки, кто приведет сам, кому-то приведут. Важно, чтобы сразу же стало весело, уютно, остроумно, поскорее хочется захмелеть, и, уж конечно, великая честь падает в этом смысле на чудесных дам. Кто-то будет особенно стараться, подливать, и если дама станет вредничать, то пиши пропало. Потом начнутся танцы, кто-то нечаянно погасит свет, и раздастся недовольный ропот, и эта бесконечная волокита может тянуться часами, пока все устанут, разочаруются, и наступит неприятная тишина. Тогда уж расходятся. Но бывает лучше, и в комнате Никиты обычно кончалось приятным знакомством, провожанием, а в этот раз должны были прийти все свои. Егорка не признавал лихого разгула, мало удовольствия в том, как ты откровенно уничтожаешь в женщине человека и как не знаешь потом, куда деться от пустоты и поскорее расстаться.

Когда комната освежилась ароматом духов, когда Егорка уже подал каждой руку, чувства излишней старательности перед девчонками, необходимости привлекать внимание он не заметил в себе, сел и, держа на коленях гитару, мурлыкал песенки.

Наташу ввел Никита позже всех. Она вошла и растерялась, все были незнакомые, и она пожалела в первую минуту, что согласилась пойти к чужим на пирушку, но Никита ее обманул, он обещал что-то не то, и она едва не повернула назад. Пальто она сняла неохотно и тут увидела Егорку. Ей все стало ясно и оттого как-то противно. Она представляла, как Егорка будет теперь подступаться, сядет рядом, будет внимательнее других и скажет много-много лишних слов, из которых ни одно не выразит того, что он будет думать на самом деле. Потом как бы случайно пригласит танцевать. Наташа надулась и стала оглядывать девчонок, искать в них порок, гадать, кто с кем пришел, но ничего такого не открыла и немножко успокоилась.

Все вышло неожиданно. Когда же Никита успел познакомиться с ней? Расторопный друг был на все руки мастер, не зря же он проповедовал энергичный западный стиль, сноровку устраивать жизнь с умом и блеском. Немножко стыдно было Егорке, никогда он не знакомился таким образом. Он сел напротив Наташи, как и в библиотеке на Каляевской. Те же глаза, серые, в пушистых ресницах, волнистые волосы с узелком сзади и нижняя прелестная губка, яркая, без подмалевки, то же самое в ней, что и в читальном зале, когда он сидел над Еврипидом и хотел позвать на «Гамлета» или на вечер первокурсников. После третьей стопки Никита стал шептать на ухо Наташе о Егорке: «…а голос… а дикция… изумительная фамильная память, с первого раза запоминает Еврипида, Софокла и, конечно, Сафо… талант… в списке светил идет где-то седьмым за Качаловым и Рафаэлем…»

У Егорки, когда он смеялся, тряслись плечи.

— Трепло!

— Веселый парень, — косился друг в его сторону, — шутит так, что соль понимаешь на другое утро. Его беседы с великими можно, не меняя знаков препинания, перекладывать на музыку. Попробуйте.

Наташа смеялась, с Никитой ей было легче пока, но рождалось первое сближение с Егоркой, которое украдкой бережется от посторонних. Наташа и Егорка уже объяснились какими-то знаками, уже суеверно знали, что пойдут домой вместе. Егорка ценил естественное и не верил в искусство ловкого обольщения. Он смотрел, как некрасивый студент ухаживал за всеми, острил и старался быть душой вечера. Он и был таким. Он занимал бесконечными историями, политическими новинками и анекдотами и был нужен всем, но никому в отдельности.

Егорка не мешал ему прыгать возле Наташи. Она же берегла себя уже для него, для Егорки. Когда стали разбирать плащи, Наташа повернулась, отставила руки, и Егорка накинул на ее круглые плечи легонькое пальто. Студент еще надеялся проводить ее. На лестнице она подала Егорке руку и, крепко вцепившись, шепнула: «Я прошу тебя, не отходи от меня. Потом объясню…»

Он взял ее под руку.

— Что ты хотела сказать, Наташа? — спросил он на улице.

— Я не знала, как отвязаться от студента.

Он поехал провожать ее. Жила она на окраине, неподалеку от старинного села Коломенского. К воротам, за которыми были приказные палаты, пустые церкви, и к берегу Москвы-реки они не пошли. Но к расставанию Егорка уже верил, что уголок этот увидит вскорости, придет сюда не раз и Наташа ему все покажет. Пройдут перед ним ее дорожки детства, скамейки, деревья и ступеньки церквей, на которых она сидела с книжкой. Время пролетит так же быстро, и будет интересно вдвоем говорить о том, что они впервые открывают для себя сами, например, о концерте Рахманинова, в котором ему чудится летняя ранняя гроза, радость, сладкое предвкушение чего-то огромного, неохватного. И она, Наташа, будет кивать головой, соглашаясь. Расскажет она ему, что болтал о Егорке Никита.

— Я могу у тебя ничего не спрашивать, — сказала она. — Все про тебя знаю. Где ты учишься, откуда, почему медленно читаешь книжки.

— Заложили меня. А о Вале Суриковой он ничего не говорил?

— Нет.