Андрей Меркулов - Крылья земли

Суботин и Хохлов шли молча. Хохлов своей молчаливостью произвел впечатление даже на Бурова, который до сих пор его не знал.

— Вы всегда так молчите? — спросил у него Буров.

— А что говорить? И так все ясно, — неохотно ответил Хохлов и продолжал шагать впереди всех по кочкам, втыкая в низкую траву свои длинные ноги.

Иногда они останавливались, по компасу проверяя направление. Сзади них над тундрой тянулся дым костра, который разжег на песчаной косе Строев, чтобы обозначить место стоянки самолета. Над ними тучами кружились комары, от которых бесполезно отмахиваться: к ним просто привыкают.

Корнев шел и думал о том, что эти северные люди — такие же люди, как и те, которых он знал на фронте и которых больше всего научился уважать, — те, кто не любит много говорить, но всегда молча и сразу делает больше других. Он почувствовал, как что-то крепкое и суровое связывает его с ними: и с толстым подвижным Буровым, и с молчаливым Хохловым, и с отличным бортмехаником, обжорой Костей Строевым, и со старым летчиком Орловым с «шаврушки», который, когда выпьет, называет себя «хозяином Севера»… Больше всех он был виноват перед Суботиным, несправедливо считая его сухим формалистом, таким же, как Селиванов: очевидно, в обычной повседневной работе люди открываются не сразу, не так, как на войне. Как бы там ни было, Корнев был рад тому, что он с ними; обида здесь не должна иметь значения; можно поругаться во время работы, но главное было в том, чтобы вместе делать одно общее дело.

Через два часа они вышли приблизительно к месту встречи; зажгли костер, подбросили в него гнилушек — белый дым потянулся кверху. Буров крикнул — в ответ послышались голоса. Через десять минут они встретились. Корнев увидел двух людей с усталыми небритыми лицами. Это были техник-геодезист Панков и рабочий Путеев, оба были одеты в лыжные штаны и кожаные куртки поверх фуфаек. Корнев посмотрел на их ноги — обувь была изодрана, кое-как подвязана веревками. На земле, на резиновой лодке лежала женщина — техник-геодезист Ирина Петровна Азарина. До того как заболеть, она была начальником их маленькой партии. Корнев увидел ее бледное лицо с широко открытыми глазами; она была без сознания и никого не узнавала; три дня тому назад она оступилась при переходе через ручей и упала в холодную воду. Началось воспаление легких.

Азарину заставили выпить спирта; она перестала бредить и заснула. Панкова и Путеева сначала накормили: последнее время они сидели на самом скудном пайке. После этого пошли обратно. Азарину несли на реглане.

К машине добрались в два часа дня. Солнце начало спускаться: в тундре в августе солнце заходит уже в четыре часа. Строев, заметив их еще издали, запустил моторы.

Подойдя к самолету, Суботин внимательно осмотрел песчаную косу, на которой они сели: она была коротка и ненадежна для взлета, тем более, что вес машины увеличился — теперь с ними были еще три человека со снаряжением.

— Надо снять груз, — решил он. — Сложим его здесь, потом заберут.

Из машины стали вынимать ящики — с этим рейсом они везли в Буранск патефоны.

— Срочный груз, из-за которого Селиванов запретил менять маршрут, — хмуро проговорил Корнев.

Пятьдесят патефонов оставили в тундре у песчаной косы — машина сразу стала легче на четверть тонны.

Когда взлетели, внизу снова заметили ненца на оленьей упряжке; его олени попрежнему бежали ровным шагом, пересекая тундру. Ненец приближался к песчаной косе, откуда только что взлетел самолет.

— Вот будет ему удивление, когда найдет в тундре пятьдесят патефонов! — сказал Костя Строев.

— Зря не оставили записки, — заметил Буров. — Ненцы очень честный народ. Он еще, чего доброго, начнет их возить к нам на факторию. Ведь он не знает, что мы завтра заберем их самолетом…

Ирина Азарина все так же неподвижно лежала в самолете — на месте, очищенном в фюзеляже от вынутого груза. Корнев перед взлетом укрыл ее своим регланом. «Успеем довезти или, нет? — думал он. — Ведь из Кадыма еще надо лететь в Буранск, в Кадыме нет больницы».

Через десять минут после взлета они нашли гидроплан Орлова. На этот раз не пришлось выбирать место посадки: летчик сам наломал груды сучьев и выложил ими посадочный знак «Т».

— Использовал подручные средства, — усмехнулся Костя Строев. — Это еще что! Я сначала тоже учился на летчика, потом уже меня медицинская комиссия не пропустила, и пришлось перейти на технику… У нас в училище начальник учебной части был выдающийся подхалим. По радио сообщили, что сейчас сядет самолет генерала из округа, а посадочный знак не был выложен. И в ту же минуту видим, летит «Ут-2», не наша машина. Можно было бы и без знака обойтись, ничего страшного нет, но начальник учебной части позвал соратников, и они легли на землю: двое вдоль друг за другом, один поперек. Машина села. Они встали с земли и видят, выходит из самолета какой-то сержант и говорит: «Спасибо, братцы, а то я заблудился, пришлось у вас сесть». Пока они материли сержанта, прилетел генерал, а подхалимский знак-то уже встал, и пришлось генералу совсем без знака садиться…

— Постарайтесь, Строев, поскорей кончить с ремонтом. У нас мало времени, — распорядился Суботин, заходя на посадку.

Орлов и Строев с помощью запасов инструмента с большой машины «Ли-2» запустили мотор гидроплана. Орлов взлетел.

— Теперь до Кадыма дотянет, — сказал Суботин, глядя ему вслед — Нам тоже надо торопиться, скоро стемнеет…

В пути Буров стал спрашивать у Панкова, как прошла съемка местности. Панков отвечал подробно, они увлеклись разговором, стали спорить о будущей съемке… Корнев, который выходил из кабины посмотреть, как чувствуют себя пассажиры, подумал о том, что человек ненасытен в своей работе: люди только что вернулись из тундры, где им столько пришлось страдать, и уже снова думают о том, чтобы итти в тундру.

Когда пришли в Кадым, было уже около четырех часов, и солнце село. Оно было видно с воздуха, но на земле уже постепенно сгущались небыстрые северные сумерки; у самого поля, встречая их, недвижно стояли низкорослые кедры.

До Буранска, где находился конечный пункт их маршрута и где была больница, лететь надо два часа.

Буров остался в Кадыме, и больная была теперь на попечении экипажа. Корнев несколько раз выходил взглянуть на нее: ее лицо попрежнему оставалось бледным, дыхание стало прерывистым; она пыталась что-то сказать, но за шумом мотора не было слышно. Корнев ничего не понимал в болезнях, поэтому он чувствовал себя тревожно и подавленно.

В Буранске было уже совсем темно, и линию старта обозначили кострами; самолет зажег на посадке фары; костры колыхались в темноте длинными языками; ночной аэродром всегда казался Корневу тревожным и напоминал фронт. На аэродроме их встретил врач. Азарину положили на носилки. Летчики снова пошли ночевать в гостиницу.