Михаил Годенко - Вечный огонь

Но пестрое разнообразие машин не развлекало в тот раз Анатолия Федоровича, напротив, утомляло. То ему чудилось, что слишком звучно играют-лопочут клапаны в моторе его «Москвича», и тогда он укорял себя мысленно за то, что не попросил базового механика перед отъездом их отрегулировать, дать нужные зазоры. То ему казалось, что позванивает в заднем мосту, и он опасался, что может случиться поломка. А то слышалось, будто стучат подшипники в двигателе, будто двигатель перегрелся, а датчик температуры вышел из строя, потому показывает все время одно и то же, плюс восемьдесят по Цельсию — идеальную температуру.

Доведя себя до расстройства, Анатолий Федорович притормаживал машину, сворачивал на обочину, открывал капот, проверял все, что можно проверить, на слух, на глаз, на ощупь, снимал пробку радиатора и, удостоверившись, что все в норме, снова садился за руль. Но, не успев прокатиться какой-нибудь десяток километров, опять начинал сомневаться, ему по-прежнему чудились всяческие неполадки.

И ко всему еще Валька — не в меру балованная девчонка, которой мать разрешает все, что та только пожелает. Устроила себе на заднем сиденье и постель, и салон мод, и комнату бальных танцев. Примеряет наряды матери, которые развешаны на плечиках у правого окна над дверкой машины, надевает отцовскую фуражку с золотой кокардой, примеряет его китель и парадную тужурку со всеми регалиями: китель и тужурка висят тоже на плечиках, только по левому борту. Стекла машины опущены — духота ведь, лето в разгаре. По салону играет дикий сквозняк.

Анатолий Федорович уже не раз предупреждал дочку:

— Угомонись! Уронишь что-либо за окно машины, а то и сама вылетишь.

Но угомону на нее не было. Крутилась-вертелась, выглядывала из машины. И вот потоком воздуха сорвало с ее головы парадную отцовскую фуражку с крабом, кинуло далеко в сторону. Фуражка взвилась темной галкой вверх, помельтешив в воздухе, упала на крутую насыпь, покатилась вниз в заболоченное место, поросшее пышной осокой.

Анатолий Федорович не выдержал. Ударил разом по тормозам, так что дочь полетела вперед, обняв с ходу мать Франческу Даниловну за голову, остановил машину, выскочил из нее, открыв заднюю дверцу, строго прикрикнул:

— Доигралась, негодница! Загубила отцову голову! — Зачастую дома он так и говорил, ища фуражку: где «отцова голова»? Но если раньше фраза звучала шутливо, то теперь ее смысл был самый явный. И слово «негодница» — порой ласковое, порой шутливое — приобрело свое настоящее значение.

Франческа Даниловна вступилась за дочь.

— Толик, приди в себя!..

Анатолий Федорович отмахнулся. На его скуластом азиатском лице выступил густой румянец, глаза по-недоброму прижмурились.

— Отправляйся сейчас же, я кому сказал!

— Иду, иду. Раскричался!..

Валя переступила порожек машины. Когда она выходила, передразнивая отца, отец сорвался: никогда не поднимавший на нее руки, он дал ей подзатыльник, отвесил такую затрещину, что Валя буквально скатилась вниз с насыпи.

Но доставать фуражку пришлось самому: дочка побоялась лезть в болотистую тину, густо заросшую мечевидной высокой кугой.

Он по-мужицки побил фуражку об колено, стряхнув с нее комочки земли, сухие былочки травы, зачем-то надел ее, лег на пригорке лицом вниз, поставил подбородок на кулаки, закрыл глаза.

— Толь, ну что же ты? Мы тебя ждем! — несколько раз повторила жена Франя.

Он не откликался.

Позже сваливал вину за свое раздражение и неоправданную жестокость на утомительно-длинную дорогу: от самого Мурмана за баранкой, с короткими перерывами на ночь, с жесткими постелями кемпингов. Но простить себе то, что поднял руку на ребенка, не мог.

Родная сторона исцеляет и успокаивает. Стоило ему свернуть с трассы в глубину своего района, стоило увидеть призывно белеющие откосы меловых кряжей, напоминающие не успевший растаять за лето плотный снег на сопках, как это бывает на Севере, — хворь его словно рукой сняло. Он то и дело поворачивался к Фране, Франческе Даниловне, сидящей рядом, приглашал ее поглядеть вон на те левады. То и дело окликал дочь:

— Валек, посмотри, какие рослые березы. Это тебе не карлики, которые видела в тундре.

Франческа Даниловна беспокоилась:

— Следи за рулем, что ты вертишься. Чего доброго, пустишь нас под откос.

Он не успокаивался.

— Вот из этого бочажка вытекает наша речка Сухая. Смешно, правда: вода — и сухая? Смешного ничего нет. Летом, в самую спеку, речушка пересыхает в некоторых, местах окончательно. Потому и Сухая. Валек, ты слышишь?

Дочка молчала: пока не прощала отца.

Когда спустились с высоты мелового кряжа на понизовую улицу села, на его улицу, он разом умолк. Держа левой рукой руль, правой потирал горло, разминал вдруг охолодевший кадык.

Словно напуганная его повлажневшими и от этого заблестевшими глазами, боясь его радостной печали, оберегая дочь от преждевременных волнений, зная, что она при каждом таком случае, видя боль отца, может разрыдаться надолго, и тогда никакими бабушкиными уговорами и угощениями ее не утешить, Франческа Даниловна вмиг подобрела:

— Говори, Толь, говори!.. Правда, доця, пусть рассказывает? — Искусственно возбуждаясь, повышала голос чуткая жена и мать, для которой спокойное равновесие каждого члена семьи было всего дороже. — Интересно-то как, господи, будто мы не были здесь вечность! А как все буйно разрослось! А как все вокруг похорошело! Натурально — рай земной!..

Она поглядывала заинтересованно и настороженно то на мужа, то на дочку. Но они молчали — и отец и дочь. Что-то непонятное Франческе Даниловне их объединило. Как она ни старалась их растормошить, вкатили во двор молча.

Полнившиеся слезами глаза Анатолия Федоровича наконец-то уронили слезы. Он поначалу сдерживался, но, когда увидел, как мать, стоя на крыльце, всплеснула руками, выдавая этим всю свою тоску, скопившуюся за долгие годы одиночества, как, не помня себя, она кинулась к машине, Анатолий Федорович всхрапнул надрывно, заслонился рукой, словно от удара, лег на руль…

Воскресный базар разлился по майдану буйно, широко, словно ярмарка. На дощатых неструганых полках вразвал лежали яблоки ранних сортов, груши-скороспелки, пахнущие медом абрикосы, дымчатые сливы, темные вишни. Рядом с фруктами желтели тушки обработанных, выпотрошенных кур, лиловатых индеек, розовых кроликов, на концах лапок которых оставлены пуховые чулочки. Свиные опаленные головы незряче уставились на мир ороговелыми глазами. Хвосты, уши, куски толстого спинного и тонкого подбрюшного сала. Телячьи ножки, бычьи ребра, коровьи языки. А чуток подальше — горки гусиных яиц, кажущихся неправдоподобно крупными, вроде вытесанными вручную из кусков мела, живая птица в мешках и клетках, а то и просто так, на земле, со связанными ногами.