Михаил Годенко - Вечный огонь

Алексей Александрович Горчилов… Первым подошел в открытую к реактору, шагнул в зону интенсивного облучения. Первым…

С каким еще поступком можно это сравнить?

Стать под пули? Шагнуть в костер? Пойти на таран? Открыть кингстоны?..

Нет, такое возможно только в наше время — атомное время. Никогда раньше такого не было и быть не могло…

Лежа на левом боку, Мостов почувствовал утомление, ощутил покалывание под лопаткой. Он перевернулся на спину, запрокинул руки, опустил их расслабленно на подушку. Старался дышать медленно и глубоко, до кружения в голове.

В каком-то полусне, то ли в полузабытьи он увидел Алексея Горчилова. Только лицо. Его чуть сдвинутые книзу и назад уши, по-мальчишечьи припухлые губы, не по возрасту печальные глаза, вечно чем-то затуманенные, словно глядящие внутрь себя. Анатолию Федоровичу захотелось обнять Алешу по-братски, прижать его голову к своему плечу, сказать что-то важное, единственно необходимое в эту минуту. Но ничего такого он придумать не смог, просто поздоровался. Помолчав, добавил, словно лишь сейчас вспомнил:

— Поздравляю тебя, инженер!

— С чем? — простодушно удивился Алексей.

— С орденом.

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга. Только я о нем не думал. Разве дело в ордене? От него я не стану ни лучше, ни хуже. Что есть во мне, то есть. А чего нет…

— Не говори так. Орден — мера отношения к тебе общества.

— Разве он спасет меня? Спасет нас? — показал на своих товарищей по палате.

— Спасет.

— От смерти?

— От забвения. Об больше для других, для тех, кто остается. Чтобы у них в час опасности не опускались руки. Чтобы они не чувствовали себя одинокими. Знали, что о них подумают, вспомнят, оценят, что их порыв был не напрасен.

Отвечая Алексею Горчилову, Анатолий Федорович тут же подумал: «Одну из улиц города предложу назвать улицей лейтенанта Горчилова, чтоб и дети помнили, и внуки, и правнуки. Сегодня же позвоню командующему. Надеюсь, согласится… А как мать Алексея? Каково ей? Совсем одинокой осталась: в войну потеряла мужа, теперь сына… Попрошу замполита, пускай пошлет кого-либо из офицеров, чтобы отвез Алешины вещи, книги, дневники, пусть передаст матери слова соболезнования. Понимаю, этим не утешить, не убавить материнское горе, но все-таки не так одиноко, когда люди сострадают. Отец-фронтовик гордился бы таким сыном, он бы его понял до конца».

Одновременно подумал и о своем отце, тоже погибшем в войну.

Отцы и дети, отцы и дети!.. Как много об этом говорится и пишется. Во все времена, утверждают, были и во все времена будут противоречия, конфликты между отцами и детьми. Вот только мы с Алексеем Горчиловым да тысячи подобных нам, потерявших отцов на фронте, не знали и не узнаем такого разногласия. Считай, все мое поколение не узнает. Какие же могли быть конфликты? Одно горе, одна беда, одна тяжесть, одна судьба — слитная, нерасторжимая: они умирали там, на фронте, борясь за жизнь, мы умирали здесь, в тылу, тоже борясь за жизнь. У кого вернулись отцы, все равно одна большая беда: голод, разруха, неурожаи. И приходилось снова бороться, преодолевать, брать штурмом. Не было времени для разногласий, не было условий для конфликтов. Возможно, и были, да не заметил, проглядел, потому что только два чувства безраздельно владели в то время: хотелось есть и хотелось спать. А между ними работа…

Мы, старшие, часто недовольны молодыми: все у них, кажется нам, не то и не так. Вот, мол, в прошлые времена — да! Какие были люди, какие личности! Как много выстрадали, какой тяжкий груз вынесли на своих плачах, какую войну сломали! А дети наши растут в холе, в достатке, в любви, в нежности. Под силу ли им будут подобные испытания, если, не приведи господь, случится?.. Жалко их… Скрываешь свою размягченность, напускаешь на себя иной раз излишнюю суровость, понимая, что иначе нельзя, но все равно в душе остаешься отцом. Порой непрошено, не к месту всплывают забота и нежность к этим мальчишкам в синих робах, и не видится затуманенному глазу, что они же в военной форме, забываешь часом, что перед тобой не сын твой, а боец, которого ты в случае необходимости, не дрогнув, пошлешь на смерть. Видишь в нем просто мальчишку… А помнишь, однажды в далеком автономном плавании, когда они, заставшие и поскучневшие, с изболевшимися по дому, по родным душами, сидели тесным гуртом вокруг замполита, и замполит рассказывал им о разных случаях жизни и на гражданке и на флоте, расспрашивал их, кто откуда родом, кто чем занимался до призыва, и они, молоденькие стриженые парни, по первому году службы, размякли, раскрылись, стали вовсе детьми?

Наблюдая за ними, остро почувствовал свою боль, постоянную печаль о сыне — о том, которого нет, но который мог быть и которому могло бы сравняться уже столько лет, как и некоторым из этих… Он родился мертвым. Судьба словно решила наказать за что-то. А может быть, сам сглазил свое счастье, не в меру радуясь, предваряя событие, подбирая имя еще не родившемуся, громко заявлял, что будет непременно сын, матрос, что иного исхода и быть не должно…

Вскоре дизельная лодка, на которой он плавал старшим помощником командира, ушла в автономку. Служба, заботы о других не вытравили боль, но пригасили ее.

Помнит, как стояли ошвартованные в африканском порту. Вахтенные матросы вынесли на причальную стенку, к мусорным коробам, очистки и остатки пищи. Черномазая голая ребятня с раздутыми животами, с тоненькими, как у паучков, ручками-ножками накинулась на отбросы, хватала их, жадно, неразборчиво пихая в рот все, что удавалось подцепить. Матросы-вахтенные застыли на месте, глядели, пораженные, на ораву доведенных до крайности детей. Некоторые закрыли лица бескозырками, будто вытирая пот, другие опустили глаза. Сам тоже не удержался, прикусил задрожавшую нижнюю губу, отвернулся от пирса. А потом, злясь на себя, негодуя, проклиная все и всех, недозволенно резко, неоправданно строго прикрикнул на матросов, приказал вернуться на борт.

Долго не уходили из памяти негритянские дети. Стоит забыться на миг — вот они: голые тельца темно-бурого цвета, неправдоподобно большие головенки в густых барашках плотных, никогда не чесанных волос, кривые палочки рук и ног, ребра, обтянутые тонкой, просвечивающей кожей…

— Папка, милый, здравствуй! — услышал в телефонной трубке по-детски высокий, срывающийся голос Вали.

— А, это ты, негодница?

— Вставать разрешили?

— Встаю.

— Твое окно куда выходит, во двор или на аллею?

— Не знаю.

— Подойди посмотри!

— Оно слепое.

— Как слепое?

— Закрашено белилами.

— Зачем?

— Кто его знает. Незрячее, как глаз с бельмом.

— Жалко.

— Невесело.

— А скоро выпишут?

— Обещают на днях.

— Здоров?