Михаил Годенко - Вечный огонь

— Алеша, почему у тебя все время грустные глаза?

— Девушки любят такие, с поволокой, — пошутил без улыбки.

— Нет, правда. Они у тебя всегда, даже когда веселишься, печальные-печальные, затуманенные, словно беду чуют неотвратимую. — Кутаясь зябко, она подняла воротник кофты, прижала правую руку к груди, у горла. — Я боюсь тебя, Алексей. — Впервые назвала по-взрослому, отстраненно: «Алексей».

Алла любила этот зал — высокий, просторный, заполненный военными молодыми людьми. Любила старомодно звучащую музыку духового оркестра. Она училась на четвертом курсе политехнического института, а на вечера отдыха по субботам ездила сюда, к дзержинцам, ездила с подругой, у которой брат курсант. Он-то и присылал им приглашения. Бывало, являлся в общежитие лично, чтобы увезти девушек на бал, — так он любил говорить.

В политехническом тоже устраивались вечера. Но там оркестра не было. Там прокручивали джазовую музыку. И все танцы выглядели на один манер. Вернее, как считала строгая девушка, это были не танцы, а толчея, давка, в которой каждый сам себе горазд: движется, как ему вздумается, то ли по-старчески делает разминку ног и рук, то ли по-молодому буйствует всем телом — ни грации, ни гармонии. Эти танцы напоминали анархическую гимнастику, где нет ни конца, ни начала, где никаким сюжетом действие не ограничивается. Да, думала Алла, глядя на неистовствующую толпу, танец разуверившихся во всем одиночек, танец эгоистов, не желающих подчиняться общей идее, танец усталых и пресыщенных, можно даже сказать, бунтующих, восставших. Но против чего? Против кого? С кем воюющих?.. Ребята в шутку говорят: открыть клапана, выпустить пар! Похоже. Порой действительно хочется повыть, поерничать, поразмяться. Но при чем же здесь танцы? Танец — высокое искусство, оно создавалось веками, передавалось из поколения в поколение, в нем вырабатывалась красота, в него вкладывался глубокий смысл. Где все это?

Девушку, словно свежим ветром, овевали звуки вальса, будоражила полька, обволакивал грустью полонез. Она все это понимала и принимала, жила этим, потому тело ее само по себе слушалось музыку, подчинялось такту. Потому чувства ее, мысли соответствовали тому высокому настрою, который создавала музыка. И не только музыка, а все, все вокруг: и нарядные, яркие люстры, и легкие бра в простенках с повисающими хрусталинами-сережками, и покрытый лаком паркет — по нему пары, кажется, не ходят, а скользят, — и нежно-голубой цвет побывавших под солнцем курсантских воротников-гюйсов, темные матросские костюмы, сверкающие желтизною бляхи, золотые нашивки, надраенные до блеска черные ботинки. Здесь все подчинено единой воле, единой мысли. Здесь то, чего она все время ищет в жизни.

Их никто не знакомил. Случилось как-то само собою. Оставшись на какое-то время без кавалера, Алла увидела курсанта, одиноко стоящего у стены. Она не могла понять, почему ее тянет смотреть в его сторону. Успела заметить, что роста он невысокого. Форма на нем сидит без особого шика, не то что на других. Губастый какой-то. Даже понегодовала: ну зачем так вывернута верхняя губа — почти под самый нос поднята! Уши посажены низко, будто их чем-то давили сверху, заставляя расти вниз и чуток назад, к затылку. Пожалуй, его только и красило — копна темных волос, она выделялась заметно. И глаза. Грустные-грустные! Интересно, напускает на себя парень или на самом деле?..

Ей захотелось подойти, поглядеть в них открыто. Она написала записку, что тоже было старомодно (но такая уж она!), попросила подругу отнести ему.

Алеша прочел на косом листочке: «Почему не танцуете?» Стал искать глазами отправителя. Она приподняла правую руку, слегка пошевелила пальцами, и он пошел на призыв, пошел, еще не понимая зачем, что скажет ей.

Но дойти не успел. Ее подхватил какой-то проворный, увлек на круг. Алеша остановился там, где стояла она, следил за ней, но думал о другой, о Вере. О ней он думал уже много лет. Иногда ему казалось, что все еще можно вернуть, поправить, хотя сам мало верил в свои утешения.

После десятого класса Вера пошла работать на «Красный треугольник», в институт поступать и не пыталась. Алеша сдал экзамены в Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского. Виделись редко, а со временем и вовсе перестали встречаться. Когда Алеша уже был на третьем курсе, Вера вышла замуж за инженера из отдела технического контроля. Не сама об этом сказала Алеше, узнал от других. Девушки, бывшие одноклассницы, передали. Поблагодарил за известие, улыбнулся криво. Ему подумалось: значит, вот почему она часто повторяла при последних встречах: «Тяжело тебе будет, Леха. Ты не как все». Что она в это вкладывала: «Не как все»? То, что будет тяжело, угадала. Первые месяцы ходил отуманенный и заторможенный, не ведая, как и скоро ли он выберется из такого состояния. Горше всего ему было вспоминать тот день, когда позвала она его, уже курсанта, в свой дом, впервые целовала по-особому, как мужчину, когда, увлекая на тахту, начала раздевать его, словно малое дитя, говорить всякие непривычные слова. И после уже, лежа отстраненно, постыдно откровенничала:

— Сладко с тобой, Алексей, только мальчишка, быстро сгораешь… Ну-ну, не хмурься, с возрастом заматереешь.

Зачем, зачем все это?.. Прощалась?.. Теперь верится, так расставалась с ним его короткая школьная любовь.

После первого выхода в море, уже когда вернулись в бухту, пришвартовались, отладив механизмы и подсоединившись к береговым коммуникациям, питающим лодку водой и электроэнергией, подключившись к кабелю связи и сделав большую приборку во всех отсеках, уже когда команда перешла на жительство в плавучую казарму, сокращенно называемую ПКЗ, только тогда командир атомной подводной лодки Мостов Анатолий Федорович вызвал к себе Алексея Горчилова, инженер-лейтенанта, командира реакторного отсека. Лейтенант доложил о своем прибытии, Мостов пригласил его сесть в мягкое ворсистое кресло, стоявшее у стола. Сам не садился, он прохаживался по каюте, которая служила ему кабинетом и спальней (если не ездил в город, оставаясь ночевать вместе с экипажем). Каюта была просторной, в открытый иллюминатор врывался знобкий ветерок, вздувая занавески бледно-лимонного цвета, легко пошевеливая бумаги на столе.

Мостов почему-то посчитал, что в каюте темновато, — врубил свет, щелкнув массивным выключателем на пластиковой стенке у входной двери.

— Инженер… — Мостов звал Горчилова просто инженером, не добавляя «лейтенант». — Хочу поговорить. Не против? — Командир лодки еще не определил своего отношения к Алексею Горчилову, потому пока избегал местоимений: не называл его ни на «вы», ни на «ты». Считал, что, если скажет ему «вы», отдалит молодого офицера от себя, обидит, если же обратится на «ты», незаслуженно приблизит, а приближать-то пока не за что. — В самом деле, инженер, откуда столько робости и смирения? Встряхнуться надо, посмелее, посмелее действовать, приказывать, требовать! Не то сядут на шею. Мичман Макоцвет уже норовит сесть: покрикивает, огрызается. Не спорю, у него опыт, он старый краб, послужил на морях — дай бог каждому! — но он забывает, что находится в подчинении командира отсека — инженера Горчилова. Так, нет?