Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Марод-Али пришел в исполком. Люди в исполкоме знали, что он строит канал, знали, что работа невероятно трудна, но совершенно не представляли себе всей обстановки, в которой она протекала.

Трудно догадаться, почему Марод-Али не хотел сообщить исполкому всего, что знал о пире, о настроениях, которые создал пир среди жителей, о председателе сельсовета, чья жена была родственницей пира, — словом, обо всем, что уже знает читатель. Когда Наубогор однажды посоветовал ему все рассказать в Хороге, он ответил: «Пока табиб [15] Табиб — лекарь. придет из Хорасана, больной умрет», — и потому, надо думать, просто опасался пира и полагал, что председатель сельсовета, если вступить с ним в открытую борьбу, сумеет так навредить ему до назначения всяких исполкомовских комиссий, что, каким бы ни было решение исполкома, оно уже не принесет ему пользы.

Марод-Али очень хорошо помнил тот случай, когда труп одного из комсомольцев был выброшен Гунтом на прибрежные камни и никто не мог оспаривать, что рана, зияющая на шее, не ножевая. И уж конечно, кроме Марод-Али, некому было обо всем уведомить исполком. Три четверти жителей селения так или иначе до сих пор зависели от пира, остальные приходились ему родственниками, и все селение целиком состояло из исмаилитов, а исмаилизм, как известно, одна из самых скрытых и изуверских религий. Если даже сам Марод-Али открыто признал, что он верит в бога, хоть и ненавидит пиров, то что же говорить о других, для которых всю жизнь пир был непререкаемым авторитетом? Кто бывал на Памире, знает, что здесь даже некоторые ответственные коммунисты на поверку (были такие, к счастью редкие, случаи) оказывались убежденными исмаилитами. Но, позволив себе на минутку оторваться от рассказа, я сейчас же возвращаюсь к нему.

Марод-Али пришел в исполком и сказал, что «буран зашумел на тропе труда, по которой его артель поднимается к светлой вершине удачи», и что только исполком может выручить ее из несчастья. Все знали, что Марод-Али редко прибегает к высокому стилю речи, а потому поняли, что дело серьезно. И в селение из Хорога был командирован единственный в ту пору подрывник — дорожный десятник.

Марод-Али торжественно провел его вверх по осыпи. Десятник по пути объяснил Марод-Али, что подорвать одну глыбу — пустое дело. Но когда, радостно встреченный всей артелью, он взглянул вдоль стены, то покачал головой и сказал, что по таким отвесам он лазать не может. И ему можно было поверить, ибо все знают — десятника обычно не пугали никакие скалы. Но этот отвес…

Марод-Али в отчаянии предложил подвесить десятника на веревке.

— Ведь я же работаю так, товарищ десятник, и вот они тоже…

Но десятник, сам весьма огорченный, прочел им целую лекцию о коротких бикфордовых шнурах, о неустойчивости нависшей сверху породы, о невозможности заложить запал и вовремя удалиться от места взрыва, «даже если птица унесет меня на веревке», — не без смущения улыбнулся он.

И десятник ушел и понес в исполком все то же безнадежное слово: «Невозможно».

А Марод-Али остался сидеть среди скал, охватив руками свою безрассудную голову. И отец его, и братья, и веселый афганистанец, и седой старик из Шах-Дары, и еще один бедняк, недавно принявший участие в их работе, сидели вокруг, на тех же скалах, в печальном молчанье. Они подняли головы, только когда Марод-Али внезапно схватил большой камень и швырнул его вниз с такой яростью, словно этот камень был во всем виноват.

— Не сделаем канала — я жить не буду! — крикнул он, сморщив от бешенства нос. — Все равно не жить… Задушит меня вонью падаль пир… — Скрючив пальцы, приблизив к лицу раскрытые ладони, он потряс ими и почти с ненавистью уставился в них ожесточенными глазами. — Вот. Пусть рук не будет! Руками порву глыбу, язык и зубы сломаю… Хга… Будем работать! Я знаю как…

И он действительно знал, как надо работать, потому что с утра на следующий день на верхнем выступе глыбы задымился костер, и половина артели, прилепившись к скале вокруг костра, дула на угли протяжно и непрерывно. А другая половина артели таскала снизу колючий кустарник и щепки, которые когда-то Марод-Али предназначал совсем для другого, и сухую траву, и все, что могло гореть. И так, изнемогая от жара, работники дули на угли часа четыре. А затем вылили на раскаленный камень ледяную воду из упругих бараньих шкур. И когда рассеялся пар, в глыбе открылась малая трещинка, слишком малая, чтоб в нее мог войти конец железного лома.

И опять таскали люди кустарник, и дули на огонь, и лили холодную воду, и делали так несколько раз до вечера. И утром вскарабкались на глыбу опять, за весь день ни разу не взглянули на ясное узкое небо и ничего не ели до вечера. И на третий день было все то же. Трещина расширялась и углублялась убийственно медленно. А затем, связавшись веревками, работники вбивали кувалдами в трещину деревянные клинья, и столько дерева ушло на эту работу, что из него можно было бы выстроить дом. Огонь, вода, железо и человеческое упорство шли против камня, голого мертвого камня, и камень постепенно сдавался.

И однажды, через много дней, Марод-Али удалил с глыбы всех и повис на веревке, которую высоко над ним укрепил Наубогор. Марод-Али работал кувалдой один, потому что глыба от любого удара могла сорваться. И никто не знал, будет ли Марод-Али жив, когда это случится, но ему самому было все равно. И когда, еще раз размахнувшись, Марод-Али дернулся на веревке, кувалда рванулась из его рук и, раз, один только раз, метров на сто ниже ударившись о выступ скалы, сделала гигантский скачок по дуге вниз, в пену потока. И сразу, скрежеща, загудев, глыба мыса рухнула и, царапнув о тот же выступ, грохнулась на дно ущелья. И удар дрожью прошел по скалам, и Марод-Али показалось, что зазвенел воздух. Но воздух звенел только в его ушах, потому что он потерял сознание. И непонятно было, почему потерял он сознание: когда его сняли с веревки и положили на землю, он тотчас пришел в себя, потому что был невредим.

— Затылок болит. Надо немножко воды, — сказал он.

Ему дали воды, и он рассмеялся и, смеясь, туго растер ладонями грудь.

— Вот хитрая какая… А мы тоже хитрые, — и с веселой улыбкой он обернулся к приятелям.

И все вместе отправились смотреть на глыбу, покорно лежащую у края потока, который сердито облизывал ее ребристую грань. И до вечера лазили в воду, разыскивая кувалду, но, к большой своей досаде, нигде ее не нашли.

Вечером в воротах ущелья к Марод-Али подошел Каламфоль, который весь день просидел на другой стороне ущелья, как ящерица, греющаяся на солнце от нечего делать.

— Марод-Али… Не поворачивай лицо в сторону, пока я все тебе не скажу. Я от сердца тебе скажу… Ты сумасшедший человек… Нет, подожди, не сердись. Это правда. Искандар Двурогий тоже был сумасшедшим, а весь мир был в его руке, и мы все — потомки его… Ты большой потомок, и ты и твои товарищи… Пусть умрет в твоем сердце обида на мой ослиный язык. Пусть пир надо мной посмеется тоже… Я не могу дома работать, ты сам видишь — я не могу. Вот сижу как дурак, как пустая лягушка, смотрю на твои желоба. Половина желобов висит, половину ты еще должен привесить. Пусти меня работать с вами. Я хорошо умею лазить по скалам… Если место для пашни останется — я возьму. Если не останется — пусть, ничего. Я просто так хочу помогать тебе. Пятьдесят лет пройдет, все посмотрят на канал, скажут: вот Каламфоль тоже здесь был, все-таки работал, ничего себе работал, не ленивый был…