Павел Лукницкий - Делегат грядущего

После плова мы все разлеглись рядком и завели простые, но занятные разговоры. Калитин где-то слышал историю о моем пребывании в плену у басмачей, и, как ни надоела она мне самому, мне пришлось ее рассказать во всех мельчайших подробностях. После меня рассказывать о себе начал Калитин. Я услышал спокойную повесть о его семимесячном плене в восемнадцатом году у Деникина, о виселицах и убийствах, о белогвардейцах, о замученных женщинах, об отмороженных ногах и всех десяти слезших ногтях Калитина, о голоде, о лишае на руках, следы которого остались с тех пор, о бегстве к отряду красных.

Черноволосый шугнанец, житель Гунта, оглаживая ладонью свою отменно начищенную винтовку, с особенным вниманием прислушивался к рассказу Калитина о незнакомой молодым пограничникам гражданской войне, и кое-что вполголоса тут же переводил своему приятелю-кашгарцу, еще плохо знавшему русский язык.

Луна, описав четверть небесного круга, снова поплыла над Афганистаном. Абрикосовый сад полнился теплынью и тишиной. И клубок рассказа взял в свои руки кашгарец. Он присел на корточки и улыбнулся всем круглым, мягким, открытым лицом.

— Мая зыват Мирбам. Я плохой говорить урусча. Ничего. Таварыш Мишкоу нимношка перивочик будит. Хоп, товарыш началык?

— Хоп, хоп, — улыбнулся Калитин. — Не беда, поймем…

После первых же его слов я понял, что должен вынуть из моей полевой сумки тетрадь дневника. Я слушал и торопливо, каракулями, записывал при свете луны. Читатель, конечно, догадался, о чем рассказал нам боец Мирбам Якубов. Два русских бойца снова заснули, но я, Мирбам, Мешков, Калитин и гунтский таджик-шугнанец, впятером, не спали всю ночь. Когда побледнела луна и, дрогнув розовым светом над афганским ущельем, родилась заря, я спросил Мирбама, отложив карандаш:

— Кто же вас нашел, товарищ Якубов?

— Знаишь… мая лежал, как падаль савсим. Мая слыхал большой птиц, гриф названи есть. Кричит, очень много. Глаза май, слабый савсим, открывать савсим нивазможно. Май глаза — саботаж… Только найсвоз роза свитит вик… ну, знаешь, — вик…

— Он хочет сказать: сквозь веки розовый свет увидел… — подсказал Мешков. — Ну, будто солнышко сквозь веки ему привиделось… А вик, товарищ Якубов, — вразумительно добавил Мешков, — вик — это по-нашему — волостной исполком, а не веки.

— Правилна, Мишкоу… Так. Рука, канешна, тоже поворачиват не могла. Слабый очен… Э… патом сразу глаза аткрывал, ой, солнца, как нож острый, — такой солнца!.. Птица нет, вмиста птица — кругом товарыши конник — красный аскеры. Много говорил, на мая сматрел, видал — э, я живой, засмеялся…

Мирбам, опять повернувшись к Мешкову, быстро-быстро заговорил на смешанном узбекско-киргизско-татарском жаргоне.

И сейчас я могу досказать остальное.

Мирбама нашел у подножия снежного склона разъезд пограничников. Мирбама поили спиртом, растирали ему руки, ноги, грудь; всего густо смазали бараньим салом. Пограничники обмотали отмороженные руки и ноги Мирбама кошмою, один из них посадил его в седло, привязал к луке и вел коня в поводу до поста. Там жена начзаставы две недели выхаживала его. Через год, приняв советское гражданство, Мирбам вступил добровольцем в погранвойска. Он плохо переносил высокогорный климат восточнопамирских долин. Его перевели на Южный Памир, где летом тепло, почти как в Кашгаре.

Заря загорелась алым огнем. Боец Мирбам Якубов поднялся, потянулся и, улыбнувшись, вынул из нагрудного кармана гимнастерки какой-то предмет, обернутый в тряпочку. Бережно ее развернул и протянул мне.

— Смотри, паджалиста… Мая папашка помирал, мая адин камня брал.

Я взял двумя пальцами молочно-зеленый осколок камня и внимательно его осмотрел. И особенное чувство всколыхнулось во мне.

— Мирбам, но ведь это же нефрит! Это самый настоящий нефрит… Неужели это оттуда?

— Мая знаит. Мая адин анджирной так сказал… Плохой дила: Кашгар — сторона камня. Мая хадил, пасматрел — Памир — нет. Давай мая камня!

И, не дав мне разжечься минералогической жадностью, Мирбам, обращаясь к Калитину, уже иным, деловым тоном сказал:

— Мая пайдет мал-мал коням авес кушат. Хоп, таварыш началык?

— Хоп, хоп, Мирбам… А ночь-то мы, как картежники, прогуляли. Вот оказия — и спать не хочу!

Калитин, заломив локти за спину, протяжно зевнул.

…Что же еще можно добавить к этому рассказу? В 1952 году я вновь побывал на Памире, на той же пограничной заставе, где два десятка лет тому назад встретился мне Мирбам. За прошедшие годы никогда не забывал я об этой встрече. Мне, естественно, очень хотелось узнать хоть что-нибудь о дальнейшей судьбе Мирбама Якубова. Но оказалось, что это не просто. Люди на заставах не служат по двадцать лет. Солдаты-пограничники, отслужив свой срок или даже прослужив по доброй воле еще несколько лет сверхсрочно, либо демобилизуются, либо становятся офицерами и получают новое назначение… Люди учатся и растут очень быстро. Тот боец-пограничник, с которым в 1931 году я познакомился в лунном саду над Пянджем и вместе с которым потом ехал верхом к заставе, — местный гунтский таджик, шугнанец, встретился мне вновь в Хороге в 1952 году. Мы не узнали друг друга, хотя теперь видались с ним часто и даже вместе ездили в легковой автомашине вверх по Гунту: он сопровождал меня в моей поездке по шугнанским колхозам (кстати, на Памире колхозов вообще еще не было в тридцать первом году). Этот мой спутник ныне занимает большой ответственный пост, он — один из крупных работников облисполкома Горно-Бадахшанской автономной области, уважаемый всем населением Памира.

В той поездке, на обратном пути, проезжая мимо крошечного гунтского кишлачка, он велел шоферу остановить машину. Мы сошли с дороги, пересекли пшеничное поле, приблизились к тополям кишлачка. Группа колхозников и колхозниц радостно кинулась нам навстречу. Обнимаясь с ними, мой спутник сказал мне: «Моя родня! Ведь я в этом кишлачке родился!» Нас звали в гости, но от исполинского горного хребта к Гунту быстро ползли темные, злые тучи, уже накрапывал дождь, нам надо было до темноты и до ливня успеть промчаться к Хорогу. Мы вышли из кишлачка, и наш водитель, памирец, погнал машину на полном газу по великолепной гунтской дороге.

Стыдно сознаться, — только в Ленинграде, вернувшись домой, сличая мои старые путевые дневники с новыми, я узнал, что боец-пограничник, сопровождавший меня к заставе в том дальнем году, и нынешний мой новый друг, работник облисполкома, одно и то же лицо!

Все это я рассказал, чтобы привести читателю пример того, как растут памирские люди, а заодно и того, как иногда появляются «белые пятна» в человеческой памяти. Впрочем, не надо ли добавить, что и сами такие люди, как тот, о котором я говорю, меняются действительно неузнаваемо?