Павел Лукницкий - Делегат грядущего

— Тц!.. Тц!.. Э!..

— …шелком. Есть школы — сразу сто тысяч детей учатся.

— Тц!.. тц!.. тц!..

— …и всякие машины — в небе и под землей, и в каждом ущелье, а над всем в Москве стоит большая гора, а на горе — выше снега, и льда, и ветров — громадная крепость… Так, очень большая крепость, облако ниже ходит, — в ней живут тоже пастухи-люди, караванщики-люди, дехкане-люди, рабочие-люди, как я — люди… Только самые лучшие из них, у которых самые мудрые бороды. Такие люди, которые больше всех потрудились для свободы и своими ногами толкали, прогоняли эмиров, ханов, аксакалов, купцов…

— Тц… тц… и купцов?

— Конечно, слава аллаху, купцов тоже… Управляют всей страной. У них такие сильные голоса — в каждом городе слышно. Через простую трубу.

— Тц… тц… какую трубу?

— Простая труба из железа… К ней машинка есть.

— Хоп… Понимаю: машинка… Тц… тц… У них все кругом слышат. А мы что слышать здесь можем? Как под камнем лежим, ай-ио…

Все молчат. Вдоль темного склона протяжным высвистом тянет ветер.

Якуб, опираясь на локоть, долго прислушивается. И тихо, будто невзначай, произносит:

— Мы слушаем ветер… Э… ничего, ветер тоже хорошо говорит!

Еще тише, почти неслышным голосом, Якуб, закрыв глаза, начинает петь:

Караванщикам песня кажется святотатством, но они слушают ее жадно, с острой, с какой-то ревнивой настороженностью. Когда Якуб умолкает, никто не шевелится, словно не дышит. Никто не нарушает молчания. Якуб смотрит в небо, и его глаза отсвечивают жестким, почти фосфорическим блеском.

Каменные громады вокруг наполняются лунным светом, дальние снега призрачны и великолепны…

Утром караван, как всегда, выступает в путь. Опять крутизна подъема — впереди перевал Янги-Даван. Его высота — четыре тысячи восемьсот метров.

Навстречу каравану — группа пешеходов, заросших всклокоченными бородами, облепленных грязью, изможденных, оборванных. Двое — в чалмах. Становятся по обочине дороги, приветствуют караванщиков.

— Откуда в путь? Далека ли родина? — спрашивают караванщики.

И оборванцы сообщают: из Мекки.

— Из Аксу пошли, — улыбнувшись, монотонно, как молитву, заводит старший из оборванцев, — восемьдесят два человека было. В Хунзу пришли — шестьдесят осталось. Гробу Мухаммада сорок шесть поклонились. Снег, камни, тропа трудная — смерти тропа. Камни варить не умеем. Какая еще еда по дороге? Обратно шли — дорога льда лежит, сто восемьдесят ли — дорога льда и снежная буря… Двенадцать человек осталось. До Таш-Кургана еще два не дошли. Вчера один умер. Теперь, слава аллаху, девять человек нас, — вот считай, видишь?

Караванщики переглядываются. Оборванец оглаживает руками лохматую бороду:

— Амин… Алла акбар, да будет на вас благословенье пророка! Смерти подобен путь…

Караванщики хмурятся. Молчаливо проходят мимо.

Оборванец прав. Между Гульмитом, что расположен у северных границ Индии, и плоскогорьем Мисгар распростерся громадный ледник Батура, длиной в шестьдесят километров. Дорога по леднику не трудна, когда хороша погода. Но босоногим путникам в снежную бурю эта дорога — смерть.

Мысли Мирбама зреют медленно, как шаг каравана. Мирбам поглядывает на других караванщиков. Садык сегодня выгреб червей из грязной язвы, охватившей его ногу от пятки до щиколотки. У Адыханыра гной заволок оба глаза, и он бредет, держась за хвост ишака. Ажубаке ободрал руку гвоздем ящика, вьюча верблюда. Огонь бежит к локтю, рука темнеет, хотя он и обмазал рану глиной, растертой в конской моче. Айсан, разбивший колено, хромает все больше. У Мраводила совсем нет живота, какая-то яма вместо живота, а у Зумандана живот почему-то раздулся, наверно, Зумандан съел слишком много луковой травы, когда караван проходил вчера маленькой пастбищной площадкой… Якуба три раза скрючивала лихорадка, он идет, поникнув головой, — наверно, слабый совсем.

Купец едет на коне, раскрыв желтый японский зонтик.

Три ишака несут ячмень для его коня. Конь сыт, идет хорошо.

Верблюдам тяжело подниматься на перевал. Их мягкие ступни плывут в жидкой снежной грязи. Верблюды скользят, рвут себе ноздри натягивающимся арканом.

Мирбам размышляет просто: «Садык упадет, умрет. Адыханыр не удержит хвост ишака, умрет. Ажубаке загорится весь — умрет. Мраводил умрет. Зумандан, конечно, тоже умрет. Якуб…» — но здесь мысли Мирбама разбрасывает смятенье. Он останавливается, пропускает вперед ишаков, глядит вниз, на цепочку поднимающихся по склону верблюдов. Якуб идет среди них, при каждом шаге упираясь руками в собственные колени. Останавливается, тяжело дышит, утирает рукавом лоб, мучительно подбоченивается.

Мирбам видит: один из верблюдов Якуба раскорячил ноги, ноги разъезжаются в стороны, верблюд задом съезжает вниз.

— Э!.. Оэ!.. Оиста́-а-а!.. Оиста́! Учкур!.. — пронзительно орет вниз Мирбам, машет руками.

Караванщики заметили, бегут к сползающему верблюду. Аркан, надвое разорвав ноздрю, спружинив, отскакивает. Снег зацветает брызгами крови. Верблюд, тяжело оседая, жалобно орет. И вдруг, кувыркнувшись через собственный вьюк, катится, переворачиваясь, вниз по крутому склону. С невообразимым галдежом караванщики прыгают с камня на камень за ним. Верблюд, разбросав распотрошенный вьюк, лежит, хрипя, у перегиба снежного склона.

Купец осаживает коня над лежащим верблюдом. Сложив желтый зонтик, сует его себе под голень. Заплывшие глазки купца налиты кровью. Жирные, смазанные бараньим салом губы тяжело сжаты.

Бледный, как снег, Якуб сует трясущиеся руки в клубок аркана, спутавший ноги верблюда. Якуб боится тронуть верблюду ногу, он видит: она сломана под коленом.

— Атан гури гескэ… — медленно произносит купец. — В гроб твоего отца…

И хотя нет оскорбительнее ругательства, Якуб словно не слышит его. Караванщики молча собирают по частям разметанный вьюк. Купец неторопливым движеньем выдергивает из-под подушки седла рукоятку плети. Затем быстро сует ее обратно, вынимает из-под халата револьвер. Бросив стремя, дважды резким рывком ноги ударяет носком сапога в дрожащие губы Якуба и с размаху тяжело бьет его по голове рукояткой револьвера…