Павел Лукницкий - Делегат грядущего

…Зной от пустыни Такламакан. Город в лёссовой пыли посреди холмистой равнины. Овраги, родники, солончаковые бугры. По обочине города — рыжий сай, бурая вода, паутина каналов. Здесь родятся хлопок, персики, виноград, кукуруза. В городе свежи и тенисты сады, но в них гуляют немногие.

На каждую сторону света — большие ворота в старинной стене. От Кун-дарбаза́ к Янги-дарбаза́, и отсюда — к Ярвак-дарбаза́… Бегай от ворот до ворот… Это верное дело, потому что у каждых ворот — базарчик. А на базарчиках останавливаются входящие в Кашгар со всех четырех сторон света верблюжьи, ишачьи и лошадные караваны.

Лачуга к лачуге, вонь, теснота. А под навесами, в больших, без покрышек, овчинных шапках дремлют менялы. Курят опиум. Ждут.

Караванщики бегут к ним. Меняют бумажные «сары» на медные продырявленные монеты — «така́». Таких монет двадцать пять штук в каждой танга, а танга — это двадцать копеек. И, совершив обмен, караванщики набрасываются на чай, на фрукты, на хлебную водку «джун-джун» и, конечно, на опиум. И быстро пьянеют. А опьянев, совсем не берегут то, что привыкли беречь коренные кашгарские жители. Схватившись за живот, садятся на корточки посреди переулка. Их окружают крикливые женщины и мальчишки с корзинками и деревянными лопаточками. И пока караванщик сидит на корточках, вокруг происходит бранчливая драка: кому обладать удобрением? Оно драгоценность в Кашгаре. Лопатки трещат по сухим черепам, караванщика дергают за плечи, за лоскутья халата. И едва, откряхтевшись, он поднимается на ноги, победитель, вырвавшись из толпы, уже мчится бегом к центру города. Здесь, в закоулке большого старого базара, сидит на циновке скупщик. Его лицо объедено сифилисом, торчат одни корешки подгнивших зубов. Бледный подросток шевелит над ним опахалом, отгоняя назойливых мух. Скупщик с достоинством всматривается в содержимое принесенной корзинки и тычет пальцем, молчаливо свершая процесс оценки.

— Еще пять принесешь, получишь ярым така́, — наконец цедит он сквозь корешки зубов, не закрытых исчезнувшими губами.

Поставщик счастлив. Еще десять таких побед за сегодняшний день, и завтра он купит себе лепешку. Он прокормится еще один день.

Но Мирбаму сегодня решительно не везет. У него быстрые ноги, гибкое тело, как у взрослого, развиты мускулы, но за весь день ему не удалось ничего заработать. Он устал. Уже вечер. Мирбам возвращается в свою конуру и, забившись в угол, ждет прихода отца.

— Я хочу есть, — говорит Мирбам своему отцу, когда тот вваливается с пестрой окраинной улицы в грязную конуру, в которой они обитают вдвоем.

— Сейчас будем есть, — улыбается отец Мирбама, тощий, сутулый, похожий на заржавленный серп Якуб. — Я принес тебе с базара айву.

— Я не могу больше есть айву, — хнычет Мирбам. — Она — как больное железо. От нее сводит рот. У меня на десны лягут гнилые дырки. Я хочу что-нибудь настоящее. Пусть хоть один раз заснет голод в моем животе.

— Мирбам! Э! Где твоя голова? Мы — бедные. Откуда взять? Ешь айву.

— Отец! Я сегодня тихонько, как луч, пробрался в персиковый сад даготая. Я подкрался к его широкому дому. Я в щелку закрытой веранды смотрел, как он ест. Ты знаешь? Он съел тридцать два блюда зараз. Сначала он пил чай и ел фрукты. Потом ел рубленую баранину. Затем ростки бамбука, акульи плавники, потом суп из морской капусты, потом позеленевшие яйца и суп из трепангов. После этого супа ел телятину, потом семена лотоса в сиропе. Потом…

— Довольно, Мирбам! — вспыхивает Якуб. — Я жизнь прожил. Да? И я не ел этого. В нашем городе Кашгаре кто это ест? Пусть аллах бросит с неба такую снедь… Пусть она упадет перед нами. А кто ее приготовит? У тебя нет матери, мне некогда, ты не умеешь. Ешь айву. И не хнычь. Скоро мы голодать не будем.

— Почему не будем, отец?

— Завтра мы уходим отсюда. Э… Так. Очень далеко уходим. Я нанял себя к одному господину купцу. Я уже караванщик. Мы пойдем в Фэндустан. Песок, песок — пустыня пойдет. Потом — горы. Луна родится, умрет луна, — всё будут горы. Потом, как ишачье седло, — перевал. Мы посмотрим назад — Кашгария кончилась. Мы посмотрим вперед — начался Фэндустан. Разные народы живут. А над ними стоят инглисы. Их жены любят одеваться в шелка. Шелк дорого стоит, но они могут его покупать. Завтра много шелка — большой караван: пятьдесят верблюдов, семьдесят ишаков, ты и я начнем идти в Фэндустан. Господин купец заплатит нам с тобой за одну луну пять таэлей. Это мало? Одна танга в день! Хорошо. И он будет нас всю дорогу кормить…

Мирбам слушает отца, припустив над косыми глазами коричневые ресницы. Его круглое лицо растревожено. Фэндустан, Индию, не так просто представить себе. И, выпростав из-под лохмотьев халата грязную руку, Мирбам, сам не замечая того, ест айву.

На рассвете Якуб и Мирбам спешат к дому купца. Они бросили свою лачугу, даже не закрыв двери. Кроме халатов, медного кумгана, двух пиал и рваной кошмы, у них нет ничего. Это все их имущество, и они взяли его с собой.

Перед домом купца, вдоль глиняного дувала, ревут, разбредаясь, верблюды, с упрямой наглостью надсаживаются ишаки. Караванщики — в суете. Ругаясь, связывают большие тюки, навьючивают их на спину животных. По веранде дома вразвалочку похаживает коренастый, с острыми черными усиками купец. Распоряжается, покрикивает, размахивает длинной плетью с медной рукояткой. Халат опоясан широким ремнем с серебряной разлапой бляхой, украшенной двумя глазками бирюзы.

Мирбам пробирается к ишакам. Пхнув ногой одного, другого, подводит их к перевязанным арканами вьюкам. Купец не дает себе труда даже взглянуть на него. Мирбам натуживается, пыхтит, кряхтит, обливается потом. Солнце, жжет, маслит ему голову сквозь тюбетейку. Скоро усталость тяжелит одеревенелые мышцы Мирбама. А утро еще только распаляется зноем.

Через три часа караван вытягивается длинной колеблющейся цепочкой по пыльной прямой, широкой дороге.

В караване не только шелк. В тюках, в джутовых мешках, в ящиках, в объемистых капах — мата [16] Мата — кустарная ткань. тогузакская по восемнадцать алчин [17] Мера длины. в куске, мата артушская по восемь алчин в куске и разные чаи из Кульджи: шуый-чай, гура-чай, алма-чай. И путлища из ячьей кожи, и клей из бараньих и козьих ног, и кендырная веревка, витая в Яркенде, и опиум для Тибета, и упальская сера, и нашатырь из Кучи… Но, главное, шелк, перекупной, разных сортов: легкий — драй, и плотный — узорчатый машруп, и хотанский тахфиль, и калява, перекрашенная в Кашгаре…

Караван переполнен будущей прибылью. Товар сторгован купцом с отменной выгодой для себя.

Ишакчи — ослятнику, слуге ишаков — Мирбаму нет дела до содержимого покачивающихся тюков. Даже до серебра в слитках, которые замотал купец в сердцевину свертков тахфиля. Каждый шаг Мирбама — стрельба легчайшей лёссовой пылью. Босые ступни тонут в горячем, белесоватом прахе пустыни. От каждого шага, словно взрываясь, пыль устремляется вверх, обволакивает под халатом колени, живот, грудь Мирбама, расплывается облаком над головой. Распластываются подушки верблюжьих ног, глубоко бурят пыль тонкие ишачьи бабки… Пых, пых — беззвучные залпы ширят пылевую завесу, каравана нет, есть только огромное сухое желтое облако, припавшее к дороге, медлительно поглощающее нескончаемое пространство. Лицо Мирбама — круглая осыпающаяся маска. В глазах — ядовитая резь. Мирбам весь в мечтанье о недостижимых желтых очках, какими — только от блеска — спасает себя господин купец. Он где-то впереди облака, на гладком белом коне, пыль его не касается. Мирбам закрывает глаза, но их надо раскрыть, чтобы разыскать маячащий перед ним, как призрак, зад исчезающего впереди ишака с поперечной палкой под хвостом. Ишак расплывается в облаке. Мирбам бежит, тычет ишака концом палки, разыскивает второго и третьего.