Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Заболевает Якуб. На ночлеге он жмется к теплой шерсти дремлющего верблюда. Дрожит крупной дрожью, нервными разрядами дергающей его. Ему жарко и холодно. Он в поту.

— У меня… а… а… лихорадка, — бормочет он. — Когда был… а… а… песок, я пил много воды… а… а-а… я… Плохая вода… а… а…

Над каналами Янги-Гиссара летали анофелесы. Это лихорадка низин. Якуб нес ее в себе, а вот сейчас она рвется наружу жестоким приступом. Утром Якуб не может идти.

Тогда опять работает плеть купца. Словно ничего в мире и нет, кроме этой неминуемой плети. Она — бог каравана. Она — единственная власть в этих пустынных горах. Якуб поднимается, идет, шатаясь и корчась…

Один ишак идет порожнём, Якубу взвалиться бы на этого ишака, но пусть будет так… У господина купца нехорошее настроение. Пусть ишак идет сам по себе, Якуб идет сам по себе. И никто Якубу не мог бы помочь. В караване нет хины. Мирбам оглядывается через плечо на отца.

На первом большом перевале — Кашка-Су, высотою в четыре тысячи метров, выпал снег. Караванщики окоченели и вечером у разложенного из терескена костра никак не могли согреться. А тот, болевший тутеком, свалился опять. В ведрах замерзла вода.

— Дай кошмы, таксыр [18] Таксыр — господин. , — сказали купцу караванщики. — Спать нельзя, отдыхать нельзя, лежать нельзя.

— Вам дать еще жен? Может быть, дом построить? — отвечает купец. — Ишаки — потные, верблюды — потные, шли большой день. Вам кошмы отдать, они, непокрытые, заболеют… Кто понесет груз? Вы понесете груз?

— Таксыр, мы умрем.

— Воля аллаха!

Мороз — просторный, ветреный, безлунный мороз — держался всю ночь. Караван заметало снегом. Утром — солнце, холодная, липкая грязь. Все обычно. Заболевший тутеком не может идти. Свистит плеть. Караванщики отступают. Больной идет.

Но есть закон сильнее купца. Пройдя полтора километра, больной падает, из горла его тянется кровь. Купец опять накидывается на него, но после первого же удара больной опрокидывается навзничь, хрипит.

Мирбам смотрит издали. Караванщики теснятся кружком. Купец заходит с другой стороны, недовольно смотрит на желтое, каменеющее лицо лежащего караванщика:

— Воля аллаха…

Покойника засыпают камнями, оставляют под грудой камней. Кругом непомерные, пустые, обледенелые горы. Якуба опять трясет лихорадка, его щеки ввалились, он идет через силу, похожий на тень.

— Я не пойду дальше, — жестко бормочет Якуб.

Но купец не любит разговаривать, и у него — плеть.

— Мы не хотим идти дальше, — гудят караванщики. — Здесь мороз, мы голые. Здесь нечем дышать, мы устали. Шагаем от луны до луны. Мы пропадаем от голода. Мы не дойдем до Фэндустана. Мы все умрем, как тот человек…

Но купец не любит разговаривать, и у него про запас есть револьвер. Кроме того, чем больше народа умрет, тем меньше кредиторов будет скандалить с ним в Индии. А в обратный путь всегда найдутся желающие и в Индии.

Уже второй день на западе, как сновиденье, бледно-снежным плечом в мареве сквозистого синего неба виден огромный пик. Мерцают висячие ледники. Под ними серебристой чересполосицей курятся облака. Пик незыблем. Перестраиваются горы, вершины, чередуются перевалы, меняются ущелья, долины, реки, а он все стоит над ними, как застывшее бледное пламя, безучастный, неизменный, таинственный.

Вчера Якуб весь день всматривался в него, но всматривался почему-то украдкой. И другие караванщики, не поворачивая головы, косились на этот пик.

Сегодня Якуб глядит на него в упор.

— Почему так смотришь? — спрашивает Мирбам.

— К небу нет выше ступени, мой сын. Там верхние звезды светят так же сильно, как нижние. Мус-таг-ата́ — подножие солнца, ворота Памира, страны счастливых…

— Почему счастливых, отец?

— Иди! — сурово обрывает Якуб. — Смотри, твой ишак отстал… Собака-купец увидит. Придем на ночлег, тогда…

Мирбам бежит догонять ишака.

От каменистой долины сложенными по окружности вьюками отхвачена маленькая площадка. Костра сегодня не будет: нет терескена, нет кизяка. Только ветер и холод. Караванщики лежат и жмутся друг к другу. За пределом площадки, за оградой вьюков, бродят ишаки и верблюды, для которых сегодня нет корма. В отдалении — палатка, в ней спит купец. А здесь, в тесном кругу, спать невозможно: холод. Где-то за склоном хребта — луна. Лунный свет плавает только по дальним вершинам. Бледной прозеленью мерцает «Отец Ледяных Гор» — Мус-таг-ата.

Якуб скребет пятерней слипшуюся жиденькую бороденку, вздыхает, долго всматривается в Мус-таг-ата, приподнимается на локте.

— В стране Урусов луна есть, у нас нет…

Мирбам слышит. Молчит. Все молчат, созерцая Мус-таг-ата.

— В стране урусов справедливость тоже есть, у нас нет, — философически замечает из темноты старик, напяливший на лоб малахай.

— Конечно, есть, — тянет Якуб. — Еда тоже есть, когда человек работал.

Старик в малахае громко чавкает жевательным табаком.

— Каждый человек для себя работает, все для всех работают. Еда есть.

Якуб, помолчав, добавляет:

— Закон для бедных людей есть… Живут весело.

— Сами страной правят, потому закон есть, — вторит старик.

Груда лежащих тел шевелится в темноте. Кто-то одобрительно шепчет:

— Царя нет, даготая нет, купца нет, аксакала нет, плети нет, таких рабов, как мы, тоже нет.

— Ий-иэ, отец! — не выдерживает Мирбам. — Что у них есть?

— Э, сын, все есть от закона бедных.

— Отец, почему у них так, иначе у нас?

Несколько караванщиков, лежавших поодаль, подползают ближе, прислушиваются к тихому говору.

— Все знают, почему не знаешь? У них тоже было иначе, мой сын. А потом они собрались все вместе, сделали большое восстание…

— С-с-с… Якуб-ака, — предостерегающий шепот из груды лежащих.

Якуб умолкает, подозрительно оглядывается, глядит на белеющую вдали палатку, вслушивается:

— Кхга!.. Спит купец… От начала мира такого восстания не было. Караванщики-люди, лудильщики-люди, виноградари-люди, дехкане-люди, пастухи-люди прогнали всех, кто им мешал жить. Теперь владеют сами всей страной.

Мирбам думает. Все молчат.

— Большая страна, я слышал, отец?

Якуб, цокнув языком, усмехается. Он в молодости был караванщиком, пока не сдохли два его собственных ишака. Он много слышал.

— Ай-а! Тянется за землю кайсаков, где кончается — никто не видал. Тысяча городов, каждый больше Кашгара: и Андиджан, и Ош, и Ташканд, и Москва. Все наши города в кучу сложить: Кашгар, Хота и, Уч-Турфан, Аксу, Яркенд, — одна Москва больше будет.

— Тц… тц!.. — удивленно причмокивают, качают головами караванщики.

— Так. Красивый город. Верблюды — как большой дом, плов варится на каждом углу, не человек варит — машина варит; улицы гладкие и блестящие, конечно, выстланы шелком…