Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Мы разговаривали почти до рассвета. И конечно, я не забыл спросить Марод-Али о его канале. Он предложил мне поехать в тот кишлак вместе.

Случилось, однако, так, что на следующий день я выехал в трехнедельный маршрут по ущельям, казалось совсем недавно и исследованным глухим, где сам я когда-то производил первые маршрутно-глазомерные съемки, уточняя и исправляя карту, составленную в прошлом веке по расспросным сведениям.

И только через месяц, без Марод-Али, мне удалось поехать в тот кишлак, в котором «дэвона́» Марод-Али некогда построил канал… Я поехал туда в легковой автомашине…

Я не узнал кишлака Воозм: расширив свои поля и сады, он сомкнулся ими с соседними кишлаками Бовед, Кушк, Барчив. Теперь все вместе они назывались Поршинивом. Из ущелья с неприступными в прошлом стенами — того самого, словно рассеченного саблей, — теперь выбегало двенадцать каналов, искусно вырванных аммоналом. Расширен, увеличен был и старый канал, построенный плотником Марод-Али. А вся эта цветущая местность, где не осталось уже ни клочка неиспользованной земли, была теперь колхозом имени Карла Маркса — богатым, хорошим колхозом. Председатель колхоза, учителя семилетней школы, старые садоводы оказались читателями моих книг о Таджикистане, чему я был искренне и откровенно рад. Как давние друзья, повели они меня показывать свой колхоз, рассказывали о нем. В 1933 году, когда колхоз был организован, в нем был всего сорок один гектар посевной площади, а садов, кроме бывшего ишанского сада, не было вовсе. Новые каналы дали колхозу возможность расширить посевные площади до ста тридцати шести гектаров и создать сады — четырнадцать гектаров садов, богатых яблонями, тутовником, грецким орехом, грушами, абрикосами. В колхозе возделываются такие культуры, каких и не знали здесь прежде: озимая пшеница, картофель, капуста, помидоры, свекла, лук, морковь, виноград, табак. Колхоз успешно занимается неведомым здесь прежде шелководством — в тысяча девятьсот пятьдесят втором году сдал государству почти три тонны коконов.

Шумная, веселая группа людей, хорошо одетых, учтивых, умеющих шутить, но не забывающих и деловито объяснить все тонкости своего дела, сопровождала меня от участка к участку, от одного строения к другому. Друзья показывали мне свою школу, сложенную из камней, что остались от давно рассыпавшихся руин древней ханской крепости; показывали свою автомашину, и радиоузел, и стационарное кино, и магазин, и достраивающийся клуб. Повели меня и к зимним помещениям животноводческой фермы: за время с XVIII съезда партии до XIX в колхозе почти втрое увеличилось поголовье общественного скота…

И я узнал, что дети колхозников — комсомольцы Бободжанов, Беджабаков, Хумаров сейчас студенты столичного медицинского института; что Каримов и Бекназаров оканчивают сельскохозяйственный институт и что в Ленинабадском педагогическом институте учатся комсомолки Мирмамадова и Гулем-Ассейнова…

Так претворилась в большие дела разгоревшаяся здесь четверть века назад борьба бедняков за светлое будущее. Так в историю расцветающего колхоза вошел построенный подвижническим трудом «одержимого» Марод-Али канал, пропускавший воду по желобам, подвешенным к клиньям, вбитым в отвесные скалы, — по желобам, выдолбленным плотником Марод-Али.

О самом Марод-Али говорили здесь с уважением, но дело, им сделанное, уже никому не представлялось чудом — и потому, что молодежь, обладающая ныне мощными техническими средствами, уже не представляет себе ясно тех трудностей, какие пришлось четверть века назад преодолеть Марод-Али; и, главное, потому, что нет сейчас такого поразительного достижения, которое показалось бы невыполнимым кому бы то ни было в Советской стране…

И когда я покидал кишлак Воозм, к дереву, на котором висела клубная афиша: «Три мушкетера», подошли две хорошенькие девушки — Асламова Амунбегим и Бобошоева Ульфатмо. Они стеснительно улыбнулись, но, ободренные соскочившим с велосипеда учителем школы, протянули мне яркоцветную домотканую тюбетейку:

— Приедешь в Москву, носи. В Москве всё умеют делать, а такие тюбетейки умеем делать только мы здесь! Не обижайся, прими подарок!

— Они скоро тоже приедут в Москву! — улыбнулся учитель. — Гостями вашими будут!

…Я храню эту тюбетейку в моем книжном шкафу под стеклом. И рядом с нею храню большой деревянный циркуль, подаренный мне Марод-Али в те годы, когда еще многие считали его одержимым. Когда я беру этот циркуль в руки, то кажется, будто он помогает мне замкнуть круг моих представлений о Памире прошлом и нынешнем. И мне весело думать, что на Памире у меня есть искренние друзья.

1933—1952

Водонос склоняется над глубоким колодцем. Видит: головастик медленно проплывает в похожей на ртуть воде.

Рыжеперый гриф клонится над глубоким ущельем. Караван верблюдов внизу похож на головастиков, плывущих один за другим.

Гриф, как и водонос, кроме того, видит целый мир, необъятный, напоенный солнечным светом.

Горы, ледники, снега, хребты и вершины, которых не видел сверху никто. Даже летным способностям грифа положен предел — разреженностью воздуха и холодом высоты. Его «потолок» — ниже восьми километров над уровнем океана.

Кроме караванов, по отроговым каменистым долинам, по развилкам памирских ущелий идут пешком одинокие люди. Их глаза остры и раскосы, их лица желто-зелены. Молочный оттенок их кожи похож на цвет камня нефрита. Эти люди идут босиком, в халатах на голое тело. Они выбирают ущелья, в которых никто живой их не встретит. Иногда ветер, туча, буран входят в них сладостным оцепененьем. Утром снежные барсы скалят зубы, фырчат, нюхая запах смерзшейся крови покойников.

Оставшиеся в живых навсегда запоминают бледный блеск «Отца Ледяных Гор» — Мус-таг-ата́. Эта вершина как третье светило на путях надежды и смерти. Она видна отовсюду. Она видна из четырех государств.

Мус-таг-ата́ — семь тысяч пятьсот сорок шесть метров высоты над уровнем океана.

В пути на Памир в 1930 и 1931 годах я всюду встречал этих босоногих людей. Они отогревались у костров, разложенных на заставах. Они ела, шурпу, и плов, и лепешки, за которые впервые в их жизни не надо было платить. Они смеялись. Этими кострами, едой, смехом начиналась новая жизнь тех, кому удалось не умереть по дороге.

А трупы лежали на перевалах. Иногда — обглоданные, изорванные в клочки. Иногда — коричневые, сухие, превращенные в мумии ветром высот.

По-разному мог бы я начать мой рассказ. Но суть его мне ясна. Пусть будет он начинаться так.